Чаша гнева

по улице, заставив гулявших по ней кур с испуганным квохтаньем обратиться в бегство, а собак разразиться бешеным лаем, и остановился перед небрежно отстроенным большим зданием.

Судя по вывеске, которая с жалостным скрипом болталась на ветру, это был постоялый двор.

– Не забудь насыпать овса в торбы, – сказал Робер выглянувшему из дверей конюшни мальчишке, – и вычисти лошадей хорошенько!

Сверкнула в воздухе монетка, и юный конюх, поймав ее, отправился выполнять возложенные на него обязанности.

Зайдя внутрь постоялого двора, Робер тут же пожалел, что вообще оказался здесь. Тут было тепло, светло, нос щекотали вкусные запахи, но у очага, поглощая внимание собравшихся вокруг посетителей, играл на лютне и пел никто иной, как Гаусельм Файдит.

Лицо его было красно, точно свекла, а голос лился из чрева гулкий и могучий:
Как-то раз на той неделе Брел я пастбищем без цели, И глаза мои узрели Вдруг пастушку, дочь мужлана: На ногах чулки белели, Шарф и вязанка на теле, Плащ и шуба из барана {[259]} .

Робер дернулся было уйти, но успевший подбежать хозяин уже склонился в поклоне, признав рыцаря, да и взгляд трубадура, метнувшийся на скрип двери, сверкнул радостью при виде знакомого лица.

Бежать было поздно.

– Надеюсь, сия скромная пастурель не оскорбит вашего слуха, мессен? – угодливо проблеял хозяин.

– Нет, – ответил Робер, тяжко вздыхая. – Я голоден. Комнаты не надо.

– Как пожелаете, – и хозяин убежал в сторону кухни.

Нормандец занял стол в самом темном углу. Гаусельм Файдит продолжил терзать струны:
Я приблизился "Ужели Дева, – с губ слова слетели, - Вас морозы одолели?" "Нет, – сказала дочь мужлана, - Бог с кормилицей хотели, Чтобы я от злой метели Становилась лишь румяна". 

Незатейливая песня о неприступной пастушке, смело отвергающей домогательства рыцаря, вызывала у слушателей, большей частью крестьян, заглянувших выпить кружечку вина, неподдельный восторг. В особенно неприличных местах они дружно хихикали, а когда трубадур смолк, то был одарен дружными воплями восхищения.

– Благодарю вас, благодарю, – Гаусельм поднялся во весь немалый рост, раскланялся во все стороны, а потом принялся пробираться в угол, где в одиночестве сидел молодой рыцарь.

– О, мессен… – загрохотал трубадур, ощеривая в улыбке гнилые зубы. Ризу его покрывали пятна, а сам доблестный певец, судя по блуждающему взгляду, был изрядно пьян.

– Тише, во имя Господа! Не надо имен! – прервал его Робер. – Присаживайтесь!

– Клянусь Святым Марциалом, – после паузы проговорил Гаусельм, усаживаясь за стол. – Вы изменились с того дня, мессен, как мы расстались в гавани Акры! Из юноши стали мужчиной! Как вы попали в эти места?

– По воле Ордена, – ответил, пожав плечами, Робер. – Исполняю приказ магистра.

– В одиночку? – хотя веселый монах Монтаудонский и был пьян, соображал он все равно неплохо. – А я вот сбежал из Святой Земли тем же летом. Сразу, как началась война. Подумал, что такому мирному человеку, как