Убежище, или Повесть иных времен

Сознаться ли в своем тщеславии? Глядя в зеркало, я не верила, что

оказалась бы в небрежении даже при дворе. Я не имела перед глазами образца

для справедливого сравнения: крестьянки, которых мы видели, изнуренные

повседневными трудами, сохраняли в своей наружности лишь те следы

очарования, которые позволяли судить, каковы бы они были, живя в довольстве

и холе. Белизной кожи и тонкостью черт я могла сравниться только с

сестрой. Даже наши платья, хотя они часто были лишь из более тонкого

камлота, чем у них, так отличались покроем, что казались сшитыми совсем из

иных тканей.

Как ни склонны были мы использовать во благо советы той, что была для

нас более чем матерью, Небо не сулило нам счастья. Гром грянул внезапно

над нашими головами. Миссис Марлоу, единственная наша привязанность на

земле, более всех любимая, была сражена болезнью, тем более опасной, что

поначалу она не проявлялась бурно и потому не сразу была замечена.

Невозможно описать наше горе. Четырнадцать дней и ночей мы провели, стоя на

коленях по обеим сторонам ее постели, воссылая слезы и мольбы ко

Всевышнему. Из любви к нам она боролась с недугом, и он, оставив ее изможденной

и слабой, начал наконец отступать, но, несмотря на все усилия врачебного ис-

кусства, так и не был побежден вполне. Не успели мы опомниться от этого

несчастья, как гонец из Лондона доставил миссис Марлоу пакет, по поводу

которого она спешно призвала к себе отца Энтони. Некоторое время они

совещались, а потом послали Алису за нами.

— Дети мои, — сказала миссис Марлоу слабым голосом, — непредвиденные

обстоятельства вынуждают нас вновь удалиться в Убежище. Там сейчас идут

приготовления, чтобы принять нас. Вы уже в таких летах, что можете сами

судить о том, насколько важно скрыть его, и я не буду более окружать его

тайной. Но зачем же так унывать из-за временного ограничения? Если я, ради

вас, готова к тому, чтобы меня отнесли туда, как труп в усыпальницу, не

будете же вы столь невеликодушны, чтобы предаваться эгоистичным сетованиям?

Мгновенно устыженные этим благородным порицанием, мы собрали в

безмолвном смятении и горе свои платья и украшения и вернулись в ее комнату,

где нашли отца Энтони, старого слугу по имени Джеймс, Алису и

домоправительницу, которая, предварительно отослав прочих слуг, повела нас в

кладовую в нижнем этаже. Там она открыла шкаф, отвела в сторону его заднюю

стенку, и мы оказались в чулане, освещенном лишь нашими факелами. Затем

она подняла плотно пригнанную плиту пола, за которой открылись два узких

лестничных марша. По ним мы сошли вниз, расставшись с ней и надежно

запершись изнутри. Мы миновали несколько подземных переходов,

выстроенных на арочных опорах и предохраняемых от сырости с помощью воздуха,

который поступал через полые статуи, украшавшие сад, и наконец достигли

своей тюрьмы. Судите же, как я поразилась, обнаружив, что столь долго

разыскиваемый нами вход был дверью в точный размер того портрета, что

некогда пробудил во мне такие странные чувства, и закрывалась эта дверь с

помощью едва различимой пружины. Отец Энтони остановил готовое сорваться

с моих уст восклицание и тотчас направил меня к миссис Марлоу, чьи

бледность и недвижность, вызванные утомительным переходом, сделали еще

ужаснее эту тягостную минуту. Душевное ли смятение способствовало ее

недугу, был ли он изначально неисцелим — не знаю, но с момента нашего

возвращения в Убежище я чувствовала, в безмолвном горе, что она никогда не

выйдет отсюда живой. В этом заточении, лишенная свежего воздуха,

врачебной помощи и совета, она дала нам последнее подтверждение своей

великодушной привязанности, решительно отвергая наши мольбы.

— Уйдем из этого мрачного места, — говорила я, — хотя бы в хижину.

Зачем отягчать нашу потерю жестоким сознанием, что мы сами причастны к

этому несчастью? О, что может страшить нас более утраты той, кого мы

любим?

— Почему, почему, дети мои, — возражала она, — такой горечью наполняет

вас общий для всех удел? Мне ли, добровольно проведшей юность в

гробнице, страшиться оставить в ней свой прах? Вы знаете, что я не колеблюсь в

своем решении, к тому же, я думаю, когда Господь призывает нас, человеку не

уклониться от своего часа, как бы он того ни желал, как бы мудр он ни был.

Будь я взята от вас раньше, беда поистине могла быть тяжела для всех, но те-

перь, когда я передала вам знание жизни, остался лишь этот последний урок,

и тогда долг мой будет исполнен. Вы теперь можете судить обо всем сами;

полагайтесь на Бога, и Он вас не оставит.

— Увы! — отвечала я, обливаясь слезами. — Только в ваших глазах

находили мы подтверждение тому, что поступаем правильно. Как отличим мы

добро от зла, когда эти дорогие нам глаза закроются?

— Помни одно, Матильда, — торжественно промолвила она, — прежде чем

совершить важный шаг, обратись к сердцу своему в одиночестве. Бог

поместил в каждом сердце непогрешимого советчика, и если мы не слышим его

спокойного, тихого голоса, то потому лишь, что шум мирской заглушает его.

Тогда мы встретимся вновь и не расстанемся более; тогда пред Высшим

Судом скажу я с радостью: «Эти сокровища, о Господи, доверил ты моей заботе

незапятнанными — взгляни, такими же я возвращаю их».

С этими словами она приподнялась на своем ложе и прижала к сердцу

мою руку и руку сестры. Из глаз ее, обращенных к Творцу, струилось сияние.

Никогда я не видела такого одухотворенного лица: казалось, душа ее в этот

миг рвалась из своей прекрасной оболочки, чтобы влиться в сонм

сестер-ангелов.

— Матильда и Эллинор, — вновь заговорила она, — более драгоценные для

меня, чем дети, помните ли, что я некогда отклонила ваши вопросы, сказав,

что открою вам тайну вашего происхождения, когда час для того настанет.

Он настал. Увы! Тысячи мыслей вскоре встанут между вами и вашей

привязанностью к той, что нынче так мучительно тревожится о вас.

В безмолвной печали мы целовали ее руки.

— Разумеется, — продолжала она, — мой брат мог бы поведать вам вашу

историю, но есть в ней подробности, рассказ о которых требует женской

мягкости, дабы научить вас сострадать, не подражая. Из этого рассказа вы вполне

узнаете, что побудило меня к уединению и какими средствами оно было

достигнуто.

Вам уже известно, что я сестра нынешнего лорда Скрупа, но вам

неизвестно, что появлением на свет я обязана неразумному религиозному рвению

своей матери. Воспитанная в папизме, она, когда в душе ее зародилась любовь к

лорду Скрупу, задумала обратить его в католицизм. Она, как я часто

слышала, была хороша собой, а он — молод; он притворился, что сочувственно

относится к ее усилиям, и она удвоила старания. Она верила, что сердцем ее

движет лишь любовь к Богу, но лорд Скруп воспользовался этими моментами, и

она с опозданием поняла, что ради спасения его души погубила свою. Ее

родные, поощрявшие ее тем более, что отец мой, при его богатстве, был

превосходной партией, разгневанные за совершенную ею ошибку, вину за которую

им по справедливости следовало возложить на себя, заточили ее в четырех

стенах и обращались с ней крайне сурово.

В этой ужасной обстановке она разрешилась мною. Родные тотчас отняли

меня у нее, завернули в жалкие лохмотья и вместе с письмом, полным

ожесточенных угроз и попреков, отослали к моему отцу. Отнюдь не проявив того

безразличия к своим детям, что так свойственно большинству молодых

людей, он принял меня как первый дар Небес и, поручив надлежащим заботам,

сделал лицом не менее значительным, чем законная дочь и наследница его