Убежище, или Повесть иных времен

возложенная на меня задача. Пусть Господь, внушивший тебе столь высокие понятия,

благословит и в судьбе твоей не оставит тебя. Мне, верно, осталось жить

меньше, чем тебе, и прощаемся мы навек. Прощай, я никогда не забуду тебя.

Сказав это, бледный и измученный, он оперся на одного из

сопровождающих, и тот скорее вынес, чем вывел его из темницы.

До сих пор меня поддерживала гордость, и сознание неправоты до сей

минуты не примешивалось к моим чувствам: в моей жизни не было ничего, что

придавало бы ей особую ценность, но жизнь лорда Арундела была благом

для него и для страны, и какое право имел я сокращать его дни, я, чей долг

был — покоить его старость, облегчать его последние шаги на жизненном

пути? Вспоминая об этом, я испытывал невыразимое горе.

К тому же, как я понял, при дворе мою решимость истолковали как знак

существования заговора, куда более значительного, чем он был на самом

деле; но, столько раз отказываясь говорить, я теперь не мог рассказать того, что

знал, не покрыв свою память позором, горшим смерти, и потому, укрепив

себя этими мыслями, я стал с полным самообладанием ждать решения своей

судьбы.

Спустя всего несколько дней после моего разговора с лордом Арунделом

скончалась королева, чья жестокость запятнала ее пол и религию, и Елизаве-

та, возведенная на трон волею народа, одной из первых своих забот сочла мое

освобождение из тюрьмы — она оказала мне честь свидеться со мной, когда

на мне еще была та одежда, что я носил в заключении, и дала мне свое

королевское слово, что самая большая радость, дарованная ей короной, — это

возможность вознаградить меня за мою преданность.

Радость мою омрачило то, что в ночь накануне от подагры,

перекинувшейся на живот, скончался лорд Арундел. Он оставил меня сонаследником —

вместе с его племянницей — всего состояния, при том единственном условии,

что я женюсь на ней. По его воле брачный договор должен был вступить в

силу в течение двух лет; если же одна из сторон откажется, доля этой стороны

переходит к сонаследнику. Но и все блага, какие я мог бы получить, стань я

его единственным наследником, не возместили бы мне его потерю. Этот удар

сокрушил мои надежды: я обещал себе, что в первые же минуты свободы

постараюсь убедить своего благородного и бескорыстного друга, что

независимость не уменьшит моей благодарности, но лишь увеличит мою

привязанность, которой даже злые языки не смогут приписать иного мотива, кроме

истинного.

В первые годы царствования королева Елизавета осыпала меня

всевозможными почестями, называла своим рыцарем и отказывалась от участия в

любых увеселениях, если в них не участвовал я. Подобострастное поведение

вельмож льстило моему тайному тщеславию и заставляло думать, что они

глубже, чем я, проникают в ее намерения. Я был много моложе, помолвлен с

другой, однако все считали, что я любим ею. Не чувствуя большой

склонности к назначенному браку и, вследствие щедрости королевы, имея

возможность поступать по-своему, я отказался в пользу мисс Линерик от наследства

ее дяди, даже не повидавшись с ней, так как не желал оскорбить

родственницу лорда Арундела, подав повод к разговорам о том, что отказался от брака,

сочтя ее непривлекательной. Известие об этом, достигнув ушей королевы,

наполнило ее радостью, замеченной всеми придворными, которые утвердились

в мысли, что мне суждено разделить с ней трон и корону. Некоторые

особенности поведения королевы, известные мне одному, давали основания верить,

что она действительно питает ко мне привязанность и лишь выжидает, когда

мои соперники из числа вельмож постарше откажутся от своих притязаний и

когда мои годы позволят ей сделать выбор, не компрометируя своего

благоразумия.

Привязанный к Елизавете скорее в силу благодарности, чем сердечной

склонности, я терпеливо ожидал ее решения, отдаваясь не столько

политическим делам королевства, сколько всевозможным увеселениям. Именно в то

время прекрасная Мария Шотландская (на свою погибель) явила себя

блистательной соперницей Елизаветы и разрушила тот покой, в котором, под

влиянием благополучия и всеобщего восхищения, пребывала королева. В тяжелые

годы юности Елизавета утешалась тем, что сохраняла бесспорное

преимущество перед своей гонительницей, достойно и благоразумно подчинившись ей,

но встретить столь могущественную соперницу в красоте, талантах и владени-

ях, находясь в зените славы, было ударом столь же сокрушительным, сколь

неожиданным. Само ли имя Марии было ей ненавистно, и преувеличенными

похвалами она лишь подчеркивала те уничижительные замечания, которые

высказывала о ее поведении. Она неукоснительно отмечала все

преимущества, которые положение ее королевства дает ей перед королевством соседним,

и постоянно предпринимала попытки выбрать для Марии мужа из числа

наиболее красивых и беспутных вельмож своего двора. Мелвилл, шотландский

посол, в числе прочих подарков привез Елизавете портрет королевы

Шотландии, выполненный чрезвычайно искусным французским художником, и этот

маленький портрет Елизавета носила на груди. Глядя на него, я всякий раз

восхищался тем, как превосходно может искусство воссоздать столь

совершенное творение природы. Как-то вечером, когда королева беседовала со

мной, глаза мои, в силу привычки, были устремлены на это украшение.

Внезапно королева поднялась и удалилась, прервав аудиенцию. Три дня она не

показывалась, и за это время ее бурное негодование сменилось решимостью:

она прислала ко мне графиню Сомерсет с портретом и с заверением

королевы, что поскольку я, по ее наблюдениям, не мыслю себе счастья без

оригинала этого портрета, то она намерена изменить свои планы и уже отдала

повеление графу Бедфорду предложить Марии вступить со мною в брак.

Ошеломленный столь непомерной и нелепой ревностью, я всеми силами

старался разубедить королеву, бессчетно клялся ей в своем безразличии к

Марии Шотландской — все напрасно: была задета гордость Елизаветы, а в

таких случаях умилостивить ее было невозможно. Она настояла на том, чтобы

я оставил у себя портрет, и надменно приказала мне видеть в ней лишь свою

повелительницу.

Я удалился, уязвленный этой надменностью, которая, хотя и подобала ее

сану, производила отталкивающее впечатление в представительнице ее пола.

Я все еще держал в руке портрет Марии, и когда я вспомнил мягкость и

приветливость нрава, которыми она славилась, ее несравненное очарование и

кротость характера, то был рад гневу Елизаветы: он освобождал меня от оков

благодарности, он давал мне надежду на более счастливую судьбу. Я жалел о

письме, которое послал графу Бедфорду, запрещая ему даже упоминать мое

имя, и лишь надеялся, что оно опоздает. Я сознавал, что в браке с Елизаветой

оставался бы фигурой ничтожной, так как она была крайне ревнива к своей

власти; с Марией же я мог разделить заботы королевства и, изучив ее нрав и

склонности, сделать ее и себя счастливыми. Но наши желания сбываются

редко. Королева Шотландии, убежденная в том, что Елизавета намеревается

возвысить меня до английского трона, сочла мое предложение шуткой и

отнеслась к нему как к таковой. Граф укрепил ее в этой мысли, полагая, что тем

оказывает мне услугу. Так, устремляя свои надежды к двум королевам, я

оказался отвергнут обеими.

С той минуты, как Елизавета лишила меня своей благосклонности, я

оказался в положении всех фаворитов, низринутых с вершин величия в полное

небрежение. Общество сменилось для меня одиночеством, жизнь при дворе —

пребыванием в своих апартаментах: я один составлял себе компанию. Все эти