Убежище, или Повесть иных времен

стал бы испытывать глубины ваших ран, даже для того, чтобы исцелить их.

Если опыт страдания должен предшествовать чувству, поверьте, мой опыт

дает мне возможность сочувствовать вам. И все же я обязан примирить свой че-

ловеческий долг с долгом священника и, утешая несчастную, оправдать

невиновного, хотя все богатство мира не соблазнило бы меня укрывать вину.

Достанет ли у вас мужества выслушать письмо, данное мне в надежде на

нынешнюю возможность?

Я сдержала себя и дала ему знак читать.

«Какими словами, несчастнейшая и обездоленнейшая из женщин, может

жалкий безумец, разрушивший, сам того не сознавая, Ваш мир и покой, как и

свой собственный, смягчить гнев, который сама мысль писать Вам должна

вызвать? Увы, поверженный во прах горем, ужасом, отчаянием, всеми

мучительными чувствами (лишь вину я исключаю), он наказан страшнее, чем даже

злоба могла бы того пожелать.

Переполнив меру моих страданий, до меня дошло известие, что удар,

сгубивший самую дорогую надежду души моей, сокрушил Вашу жизнь, что даже

в беспамятстве и бреду Вы проклинаете меня и готовы унести в могилу

непримиримую ненависть. Если возвратившееся сознание даст Вам возможность

прочесть или выслушать эти искренние строки, продиктованные разбитым

сердцем, явите ему, сударыня, молю вас, позднюю милость оправдания. Во

имя незапятнанной души дорогого утраченного ангела, которого Вы

лишились из-за моей роковой любви, выслушайте, пожалейте и, если можете,

простите меня... Можете ли Вы хоть на миг поверить, что я посягнул на жизнь,

драгоценную для меня не менее, чем для Вас?

Порочная женщина, с которой судьба, в наказание за все мои грехи,

соединила меня, непостижимым образом проникла в те замыслы, которые я

полагал ни для кого не доступными, и, предвидя в осуществлении их свой позор и

гибель, прибегла к чудовищному средству, чтобы спасти себя от них. Уже

знакомая с ядом и смертью, среди служанок моей дорогой утраченной

возлюбленной она нашла корыстную душу, и та помогла ей удалить моего ангела

из этого мира. Нет нужды говорить, какую ненависть, какое презрение и

отвращение вызывает у меня это чудовище. Я отдаю ее на Ваш суд и не желаю

скрываться от него сам, если Вы по-прежнему считаете меня виновным.

Последние слова умирающего святого не могут быть пламеннее и

искреннее тех, что я произношу сейчас. О, постарайтесь же вернуться к жизни,

сударыня, не отягчайте моей измученной души сознанием, что я сократил дни

Ваши, не оставляйте меня жить под бременем Вашего проклятия!»

Увы, к чему были эти поздние уверения? Когда ядро пробивает грудь, не

все ли равно, откуда оно летит?

Я не могла, однако, отказать в доверии этому письму и, виня себя за то,

что не была, возможно, справедлива к писавшему, искупила свою

несправедливость, простив его.

Человеческую природу, которая всегда враждебна разрушению, нетрудно

возвратить к состоянию медлительного страдания, но измученная душа не

способна восстанавливать свои силы.

Деятельные устремления, некогда поддерживавшие меня, исчезли навсегда.

Достойный священнослужитель, о котором я упоминала, продолжал свое

попечение надо мною и благочестивыми утешениями старался

противодействовать апатии, в которую я все глубже погружалась. Но кто может исцелить

сердце, сокрушенное столь многими печалями? То, что оно поистине было

сокрушено, служило мне единственным утешением. Я обводила мир

затуманенным взглядом, не находя в нем ничего, на чем взгляд пожелал бы

остановиться, и Де Вир направил мой взгляд к Небесам: он убеждал меня помнить, что

мое сокровище лишь временно разлучено со мною, а не отторгнуто от меня

навсегда, что каждый проходящий день приближает меня к обретению его.

Для гнусной женщины, которая, к погибели своей души, загубила

единственную отраду моей, я не решилась изобрести наказание — я не посмела

довериться себе в столь опасном желании. Нет, я предоставила ее воле Бога, закон

которого она преступила, и Он даже в этом мире устрашающе покарал ее.

Благочестивый Де Вир, сохранив и возвратив мне мои драгоценности, явил

безупречную честность своей натуры, и я выразила ему свою признательность

способом, который должен был тронуть его сердце и упрочить его состояние.

Я решила удалиться во Францию, где могла бы, по крайней мере, умереть

спокойно, и умоляла его отправиться вместе со мной. Не желая немедленно

покидать своего покровителя, дабы не выказать неблагодарность, он утешил

меня надеждой вскоре приехать и разделить мое добровольное изгнание.

Насколько человек, завладевший непорочным сердцем моего отлетевшего

ангела, был не достоин этого сердца, я вскоре вновь с очевидностью

убедилась. Оттого, что я решила сопротивляться отчаянию, оттого, что

прислушалась к велениям добродетели и религии и согласилась дожить до конца срока,

отпущенного мне Всемогущим, его ограниченный ум поверил, что душа моя

доступна мирским утешениям: он дерзнул предложить мне от имени короля

запоздалое признание, отличия, состояние. Небо! Как могли они

предположить, что я пожелаю быть обязанной чем бы то ни было любому из них,

равно презираемых мною? Самая мысль об этом едва не лишила меня остатка

сил, едва не разрушила то спокойствие, что с помощью религии я обрела в

своем горе. Это, однако, убедило меня, что я смогу беспрепятственно

покинуть свою тюрьму, где оставила, увы, все, что было мне дорого. Я вновь

отправилась в бескрайний мир, никому не ведомая, никем не любимая, сама

избрав для себя этот жребий!

Когда во Франции я сошла на берег, лихорадка моя возобновилась с

самыми опасными симптомами. Ах, могу ли не упомянуть здесь еще об одном

ангеле, которого Небеса послали на помощь мне? Приезд французского посла,

направлявшегося в Англию, хотя поначалу показался утомительным

неудобством в тесноте маленькой гостиницы, тем не менее продлил мне жизнь. Его

милой, прелестной дочери поведали о моей судьбе, и она, повинуясь

высокому побуждению человеколюбия, пришла к постели больной, где увидела

одинокую несчастную женщину, казалось, готовую испустить последний вздох

среди молчаливых страданий. Она призвала лекаря своего благородного

отца, и его искусство облегчило муки той, кого нельзя было спасти. Она

решилась даже задержаться после отъезда посла и, как это свойственно лишь воз-

вышенным натурам, полюбила несчастную, которой оказала помощь.

Добродетель, столь безупречная, почти примирила меня с миром, который я скоро

покину. Милая Аделаида, когда Вы увидите себя в этом слабом портрете,

вздохните об убывающих силах, которых недостало, чтобы сделать его с

большим мастерством.

О том, что дни мои продлились, пока не было закончено это

повествование, я не жалею, и этой покорностью судьбе плачу дань благодарности за

Вашу дружбу. Теперь мне осталось лишь умереть.

И все же, увы, с сожалением я представляю Вашему юному взору столь

безрадостную карту моих жизненных странствий. Не допускайте, чтобы она

омрачила ваши надежды, пусть, скорее, притупит она чувствительность к

невзгодам: не говорила ли я вам, что безграничное несчастье таит в себе

нравственный урок и учит того, кто сетует на малые невзгоды, быть справедливее к

своему Создателю и к себе самому? Славны, хотя и неисповедимы, все пути

Господни, и, как ни коротко отпущенное мне время, Он позволил мне быть

свидетельницей Его справедливого возмездия. Всеобщее осуждение, позор и

одиночество достались в удел Сомерсету и его гнусной графине. Подобное же

преступление, совершенное в прошлом и долго скрытое от людских глаз,