Сборник "Рейнские рассказы" (ЛП)

Annotation

Компилляция сборника фантастики "Рейнские рассказы" Эмиля Эркмана и Александра Шатриана (публиковавшихся под псевдонимом Эркман-Шатриан), выпущенного издательством "Польза" В. Антик и К° в 1910 году.

Пер. с фр. Брониславы Рунт.

Примечание: текст содержит элементы дореволюционной орфографии.

Содержание:

1. Реквием ворона

2. Невидимое око, или Гостиница Трех Повешенных

3. Воровка детей

4. Черная коса

5. Возмездие

Эркман-Шатриан

Реквием для ворона

I

II

Невидимое око,

I

II

III

Воровка детей

I.

II

III

Черная коса

Возмездие

I

II

notes

1

2

3

Эркман-Шатриан

Рейнские рассказы 

Реквием для ворона

I

Мой дядя Захарий был самый любопытный чудак, которого я когда-либо встречал. Представьте себе маленького человека, толстого, короткого, тучного, с ярким цветом лица, с животом в виде бурдюка и с расцветшим носом: это портрет моего дяди Захария. Этот достойный человек был лыс, как колено. Он носил обычно большие круглые очки и, в качестве головного убора, маленькую чёрную шелковую шапочку, покрывавшую ему лишь верхушку головы и затылка..

Мой дядя любил смеяться; любил он также фаршированную индейку, паштет из гусиных почек и старое иоганисбергское, но всему на свете он предпочитал музыку. Захарий Мюллер родился милостью Божьей музыкантом точно так же, как другие рождаются французами или русскими; он играл на всех инструментах с удивительной ловкостью. Нельзя было угадать, глядя на его наивное добродушие, сколько веселья, вдохновения и живости может таиться в этом человеке.

Таким Бог создал соловья: лакомкой, любопытным и певцом, - мой дядя тоже был соловьем.

Его приглашали на все свадьбы, на все празднества, на все крестины, на все похороны. "Мастер Захарий", говорили ему, "нам нужна плясовая или аллилуйя, или реквием к такому-то дню", а он просто отвечал: "Он будет у вас". Тогда он принимался за работу, насвистывал перед своим пюпитром, курил трубки и, покрывая целым дождём нот свою бумагу, отбивал такт левой ногой.

Дядя Захарий и я, мы жили в старом доме на улице Миннезингеров в Тюбингене; он занимал там нижний этаж, настоящую лавку старьевщика, заваленную старой мебелью и музыкальными инструментами; я же спал в верхней комнате; все остальные помещения оставались незанятыми.

Как раз против нашего дома жил доктор Газельносс. По вечерам, когда в моей комнатке становилось темно, а окна доктора освещались, мне казалось, по мере того как я все смотрел и смотрел, что его лампа приближалась... приближалась... и окончательно касалась моих глаз. И в то же время я видел, как силуэт Газельносса колеблется странным образом на стене, с его крысиной головой в треуголке, кисть которой качалась справа налево, с его широкополой одеждой, и его тонкой фигурой, насаженной на пару тощих ног. Я различал также, в глубине комнаты, витрины, наполненные чужеземными животными, блестящими каменьями, и в профиль - корешки книг, блестящих своей позолотой и расставленных, как для битвы, на полках книжного шкафа.

Доктор Газельносс, после моего дяди, был самым оригинальным лицом в городе. Его служанка Оршель похвалялась, что стирает его белье только через каждые шесть месяцев, и я охотно поверил бы этому, так-как на рубашках доктора были жёлтые пятна, что говорило о количестве белья, бывшего в его шкафах; но самой интересной особенностью характера Газельносса было то, что всякая кошка или собака, переступившая порог его дома, никогда больше не показывалась. Бог ведает, что он с ними делал. Народная молва обвиняла его даже в том, что он носил в одном из своих задних карманов кусок сала, чтобы приманивать этих бедных животных, и когда он отправлялся по утрам к своим больным, и когда он проходил, мелкой рысцой, перед домом моего дяди, я не мог не смотреть без смутного страха на большие полы его одежды, развевавшейся во все стороны.

Таковы самые яркие впечатления моего детства. Что меня более всего пленяет в этих отдаленных воспоминаниях, что скорее всего встаёт в моем уме, когда я мечтаю о дорогом Тюбингене, - так это ворон Ганс, летавший по улицам, грабивший выставку мясников, схватывавший на лету все бумаги, проникавший в дома; ворон, которым все восхищались, которого все берегли и подзывали: "Ганс! сюда"... "Ганс! туда"... Поистине - странное животное; однажды он прилетел в город со сломанным крылом: доктор Газельносс вправил ему крыло, и все усыновили Ганса. Один давал ему мяса, другой сыру. Ганс принадлежал всему городу, Ганс находился под общественным покровительством.

Как я любил этого Ганса, несмотря на крепкие удары его клюва! Мне кажется, что я вижу еще, как он подпрыгивает на обе лапки по снегу, слегка повёртывает голову и поглядывает краем своего черного глаза, с насмешливым видом. Если что-нибудь падало из вашего кармана, крейцер ли, ключ ли, все равно что, Ганс хватал это и уносил на чердак церкви. Там он устроил свой склад и там скрывал плоды своего хищничества, так как Ганс, к сожалению, была птицей вороватой.

Впрочем, дядя Захарий не мог выносить этого Ганса; он называл жителей Тюбингена болванами за то, что они привязались к подобному животному, и этот человек, столь спокойный и кроткий, терял всякое чувство меры, когда случайно его глаза встречали ворона, парившего перед нашими окнами.

В один прекрасный октябрьский вечер дядя Захарий казался еще более весёлым, чем всегда; он за весь день не видел Ганса. Так как окна были открыты, то радостное солнце проникало в комнату; вдали осень раскидывала свою прекрасную ржавую окраску, с таким великолепием выделяющуюся на тёмной зелени елей. Дядя Захарий, откинувшись в своем широком кресле, спокойно курил свою трубку, а я смотрел на него; спрашивая себя, что могло заставить его улыбаться самому себе, так как его доброе широкое лицо блестело неизъяснимым удовольствием.

- Дорогой Товий, - сказал он мне, пуская в потолок длинную спираль дыма, - ты не можешь поверить, какое сладостное спокойствие я испытываю сейчас. Вот уже несколько лет прошло, как я не чувствовал себя более расположенным к тому, чтобы взяться за большое произведение; за произведение в роде Сотворения мира Гайдна. Кажется, небо открывается передо мной, я слышу, как ангелы и серафимы поют свой небесный гимн, я мог бы записать все их голоса... О, что за прекрасное сочинение, Товий, что за прекрасное сочинение!.. О, если бы ты мог услышать басовую двенадцати апостолов!.. это великолепно... великолепно. Сопрано маленького Рафаила пронизывает облака, подобно трубе на страшном суде; маленькие ангелы, смеясь, машут крыльями, а святые плачут поистине гармонично... Тише!.. Вот близится Veni Creator, колоссальный бас... Земля содрогается... сейчас явится Бог!

И мастер Захарий опускал голову; казалось, он вслушивался всей своей душой, и крупные слёзы катились из его глаз: "Bene, Рафаил, bene ", - - шептал он. Но пока мой дядя погружался таким образом в экстаз, пока его лицо, его взгляд, - его поза - все в нем выражало небесный восторг, вдруг на наше окно бросается Ганс и оглушительно каркает. Я увидел, как дядя Захарий побледнел; он устремил растерянный взгляд на окно, рот его остался открыт, протянутая рука застыла неподвижно...

Ворон сел на переплет окна. Нет, я, кажется, никогда не видал более насмешливой физиономии; его большой клюв слегка поворачивался вкось, а глаз его блестел, как жемчужина. Он прокричал второе насмешливое "кар-р-р" и стал причесывать свое крыло ударами клюва.