Таинственный эскиз

Эркман-Шатриан

Таинственный эскиз

I

В Нюрнберге, напротив церкви Святого Зебальда, на углу Трабантской улицы, в длинном высоком доме с остроконечной крышей и запыленными окнами есть гостиница «Красный бочонок». Там я провел самые печальные дни своей жизни. В Нюрнберг я отправился, чтобы изучать произведения кисти старинных немецких мастеров, но за неимением средств мне пришлось писать портреты с натуры, да с какой! Толстые кумушки с любимым котом на коленях, городские головы в париках, бургомистры в треуголках, и все это размалевано охрой и киноварью [1]. От портретов я перешел к наброскам, а от набросков — к силуэтам.

Нет ничего ужаснее, чем постоянно иметь дело с недовольным хозяином гостиницы, который своим крикливым голосом изо дня в день дерзко повторяет вам: «Когда же вы мне заплатите? Да вы вообще помните о том, что мне должны? Нет?! Вас это не заботит! Вы спокойно себе едите, пьете, спите, а между тем задолжали мне уже двести флоринов и десять крейцеров! А вам до того и дела нет!»

Кто не слышал всей этой гаммы упреков, тот и представить себе не может, как удручающе она действует. Любовь к искусству, воображение, священный пыл стремления к прекрасному — все это глохнет от дыхания презренного негодяя. Вы становитесь неуклюжими и застенчивыми, вся ваша энергия, как и чувство собственного достоинства, улетучивается, и, еще издали завидев господина бургомистра Шнеганса, вы почтительно снимаете шляпу.

«Что такое человек? — спрашивал я себя. — Он — животное всеядное, и его челюсти, снабженные резцами, клыками и коренными зубами, служат тому доказательством. Клыками разрывают мясо, резцами откусывают плоды, а коренными зубами измельчают и перетирают пищу как животного, так и растительного происхождения, приятную на вкус и на запах. Но если жевать нечего, то и существование такого животного становится бессмысленным, ненужным, бесполезным, как пятое колесо в телеге». Таковы были мои тягостные размышления. Я не решался даже бриться, опасаясь того, что сила логики заставит меня покончить с собой. Наконец, я задул свечу и попытался заснуть.

Этот гнусный Рап (хозяин гостиницы) совершенно выбил меня из колеи. В деле искусства я не продвинулся дальше силуэтов, и моим единственным желанием было собрать достаточно денег, чтобы избавиться от присутствия этого невыносимого человека. Но в ту ночь во мне произошел какой-то странный переворот. Около часу ночи я проснулся, зажег свечку и, надев старый рабочий халат, стал быстро набрасывать на бумаге эскиз в голландском стиле… Выходило нечто странное, причудливое, не имевшее ничего общего с моими обычными зарисовками.

Представьте себе мрачный двор, окруженный высокими полуразрушенными каменными стенами. В них на расстоянии семи или восьми футов от земли вделаны крюки. Сразу догадываешься, что это бойня. С левой стороны — решетка, через нее видна туша быка, подвешенная к массивным бревнам потолка. Лужи крови покрывают каменные плиты и стекают в желоб, наполненный всякими отбросами. Свет, проходя между трубами с флюгерами, вырисовывающимися на клочке неба величиной с ладонь, падает сверху. Соседние крыши отбрасывают тень, которая книзу становится все гуще. В глубине двора виднеется навес, под ним — дрова. На них лежат лестницы, несколько охапок соломы, какие-то веревки, клетка для кур и старый развалившийся кроличий домик.

Как появились в моем воображении все эти разнородные подробности? Я и сам не знаю. Никаких подобных воспоминаний у меня не было, а между тем каждый штрих карандаша ложился уверенно и набрасывал хотя и фантастическую, но знакомую мне картину. Ни одна мелочь не была забыта.

С правой стороны у меня оставался пустой белый угол. Я не знал, что туда поместить. Там точно что-то двигалось, шевелилось, и вдруг я увидел на некоторой высоте от земли вытянутую ногу. Несмотря на невероятность такой позы, я, не отдавая себе отчета, продолжал повиноваться вдохновению. Нога, вырисовывавшаяся выше щиколотки, казалась вытянутой и скрывалась в складках развевающейся юбки. Мало-помалу, штрих за штрихом, на бумаге появилась и вся фигура. То была женщина, старая и худая, с растрепанными волосами и в разорванной одежде… Оттесненная к колодцу, она отбивалась от сжимавшей ей горло руки. Передо мной была сцена убийства!

Карандаш выпал у меня из рук. Эта женщина у колодца, с лицом, искаженным от ужаса, судорожно хватавшаяся за руку убийцы, внушала мне страх. Я не решался на нее смотреть. Лица человека, душившего ее, я не видел и потому не мог закончить картину. «Я устал, — вытирая пот с лица, сказал я себе, — мне осталось только лицо. Закончу его завтра, это пустяки». Взволнованный случившимся, я бросился на кровать и через пять минут уже спал крепким сном.

На следующий день я встал рано и, быстро одевшись, уже хотел было приступить к работе, закончить вчерашний рисунок, как в дверь постучали.

— Войдите! — отозвался я.

Дверь отворилась, и на пороге показался высокий худощавый старик, весь в черном. Его лицо, с близко посаженными глазами, большим орлиным носом и широким костлявым лбом имело строгий вид. Он с важностью поклонился.

— Господин Христиан Вениус, художник? — спросил он.

— Да, это я.

— Барон Фридрих Ван-Шпрекдаль, — представился он и снова поклонился.

Появление в моей жалкой конуре богатого любителя картин Ван-Шпрекдаля, судьи уголовного трибунала, произвело на меня сильное впечатление. Невольно окинув взглядом жалкую обстановку и грязный пол, я испытал страшное унижение от такой запущенности. Но Ван-Шпрекдаль, по-видимому, не обращал внимания на такие мелочи и, усевшись за моим маленьким столом, произнес:

— Господин Вениус, я пришел…

Но в следующий миг его взор остановился на моем неоконченном эскизе, и он не договорил начатой фразы. Я сидел на постели и, заметив неожиданное внимание высокого посетителя к одному из своих произведений, почувствовал, как забилось мое сердце от какой-то смутной тревоги.

Минуту спустя Ван-Шпрекдаль поднял голову и, пристально на меня посмотрев, спросил:

— Вы нарисовали этот эскиз?

— Да.

— Какова его стоимость?

— Я не продаю эскизов. Это набросок картины.

— А-а, — протянул он, приподнимая бумагу кончиками длинных желтых пальцев.

Вынув из кармана жилета увеличительное стекло, он стал молча разглядывать рисунок. Косые солнечные лучи освещали мансарду. Ван-Шпрекдаль не говорил ни слова. Его большой нос загибался крючком, широкие брови были нахмурены, а на подбородке, поднимавшемся кверху, появилось множество мелких морщинок. Глубокая тишина нарушалась только жалобным жужжанием мухи, попавшей в сети паука.

— Каковы будут размеры картины? — спросил он наконец, не глядя на меня.

— Три фута и четыре дюйма.

— Цена?

— Пятьдесят дукатов.

Ван-Шпрекдаль положил рисунок на стол, вытащил из кармана продолговатый шелковый кошелек, напоминавший по форме грушу, и стал отсчитывать монеты.

— Пятьдесят дукатов! — сказал он. — Вот они.

У меня помутилось в глазах. Барон встал, поклонился и вышел. Все произошло так быстро, что я уже слышал, как на лестнице отдается стук его большой трости с набалдашником из слоновой кости — сначала громкий, а потом все более тихий. Тогда только я пришел в себя и, вспомнив, что даже не поблагодарил его, опрометью кинулся на лестницу. Быстро преодолев ступени всех пяти этажей, я выбежал на улицу и стал озираться по сторонам, но там никого не оказалось.

«Странно!» — подумал я, еще не восстановив дыхание после ускоренного бега, и стал медленно подниматься к себе.

II

Необычайное появление Ван-Шпрекдаля и последовавший затем эпизод несказанно обрадовали меня. «Еще вчера, — говорил я себе, созерцая груду переливавшихся на солнце дукатов, — из-за нескольких презренных флоринов я думал перерезать себе горло, а сегодня нежданно-негаданно на меня валится богатство. Хорошо, что вчера я не раскрыл бритву, и если когда-нибудь я опять захочу покончить с собой, то постараюсь отложить дело до следующего дня». После таких рассуждений я снова взял в руки карандаш и принялся за эскиз.