Сборник "Рейнские рассказы" (ЛП)

Солнце проникало лишь на час или на два вглубь этой ямы; затем подымалась тень, свет же вырисовывался косоугольниками на обветшалых стенах, на балконе, источенном червями, на тусклых стеклах. - Пылинки столбом носились в солнечных лучах, не волнуемых ни малейшим ветерком. О! это было истинное убежище Летучей Мыши: ей, должно быть, было там хорошо.

Едва я окончил эти размышления, как старуха вошла. Она вернулась с рынка. Я услыхал, как заскрипела тяжелая дверь. Затем появилась Летучая Мышь со своей корзинкой. Она, казалось, была утомлена и задыхалась. Бахрома от чепца свисала ей на нос. Цепляясь одной рукой за перила, она поднялась по лестнице.

Стояла удушливая жара: это был как раз один из тех дней, когда все насекомые - сверчки, пауки, комары - наполняют старые дома звуками тёрок и подземных буравов.

Летучая мышь медленно прошла через галерею, подобно хорьку, который чувствует себя дома. - Она оставалась более четверти часа в кухне, затем вернулась,чтобы разостлать свое белье, подмести ступеньки, на которых валялось несколько соломинок. Потом она подняла голову и принялась водить глазами кругом всей крыши... отыскивая - обшаривая взглядом.

По какому странному внушению догадывалась она о чем-то? Не знаю, но я все же тихонько опустил черепицу, отказавшись на этот день продолжать свои подлядывания.

На другой день Летучая Мышь казалась успокоенной. Уголок света вырисовывался на галерее. Проходя, она поймала летящую муху и нежно подала ее пауку, жившему под крышей.

Паук был до того толст, что, несмотря на расстояние, я видел, как он спускался со ступени на ступень, как потом скользил вдоль нити, подобно капле яда, как он схватил свою добычу из рук мегеры и быстро поднялся наверх. Тогда старуха посмотрела со вниманием, ее глаза полузакрылись... она чихнула и насмешливо проговорила сама себе:

"Будьте здоровы, красавица, будьте здоровы!"

В продолжение шести недель я не мог открыть ничего, касающегося могущества Летучей Мыши; то, сидя под навесом, она чистила картофель, то развешивала белье по перилам. Иногда я видал, как она пряла, но она никогда не пела, как другие добрые старухи, дребезжащий голос которых так хорошо подходит к жужжанию веретена.

Вокруг нее царило молчание. У неё не было кошки, этого излюбленного общества старых дев... ни один воробей не спускался к ее тагану... голуби, пролетая над ее двором, казалось, с особой поспешностью размахивали своими крыльями. Все как будто страшилось ее взора.

Лишь паук чувствовал себя прекрасно в ее обществе.

Мне непостижимо мое терпение во время этих долгих часов наблюдения; ничто не утомляло меня, ни одной мелочи не оставлял я без внимания; при малейшем шуме я приподымал черепицу: это было безграничное любопытство, подстрекаемое неопределимым страхом.

Тубак жаловался.

- Мастер Христиан, - говорил он мне,-за каким чертом проводите вы время? Раньше вы давали мне что-нибудь каждую неделю - теперь же едва раз в месяц. Ох! Эти художники! Уж правду говорят: ленив, как художник! Как только у них заведётся несколько крейцеров, они тотчас же засовывают руки в карман и засыпают!

Я сам стал терять терпение. Сколько я ни смотрел, сколько ни шпионил... я не открывал ничего необыкновенного; я дошел до того , что стал говорить себе, что, может, быть, старуха совсем не так опасна, что я виноват перед нею, подозревая ее; короче, я старался оправдать ее; но в один прекрасный вечер, когда, приставив глаз к отверстию, я предавался этим благосклонным размышлениям, сцена вдруг переменилась.

Летучая Мышь пронеслась по галерее с быстротою молнии; она не была похожа на себя; она держалась прямо, сжав челюсти, устремив взгляд, вытянув шею, она делала крупные шаги; ее седые волосы развевались позади нее. "Ого ! - сказал я сам себе. - Тут что то происходит... внимание!"

Но тени спустились на это большое жилище, городской шум замер... воцарилось молчание.

Я собирался растянуться на своей постели, когда, взглянув через слуховое окно, я увидел, что противоположное окно было освещено: какой-то путешественник занимал комнату повешенного.

Тогда все мои опасения пробудились; волнение Летучей Мыши объяснялось: она учуяла жертву! Я не мог спать ночью. Шорох соломы, возня мыши под полом леденили мою кровь. Я встал, вскарабкался на слуховое окошко... прислушался, - свет напротив был погашен. В одно из таких мгновений мучительной тоски не то мне показалось, не то на самом деле, я увидел старую мегеру, тоже глядевшую и прислушивавшуюся.

Ночь прошла, день наступил и окрасил в серое мои стекла; понемногу стали подыматься шум и движение города. Разбитый от усталости и волнений, я только что уснул; но сон мой был краток; с восьми часов я занял свой наблюдательный пост.

Оказалось, что Летучая Мышь провела не менее бурную ночь, чем я сам: когда она открыла дверь галереи, то ее щеки и худой затылок были покрыты мертвенной бледностью. На ней была только рубашка и шерстяная юбка, несколько прядей волос серо-рыжего цвета спадали по ее плечам. Она задумчиво посмотрела в мою сторону, но ничего не увидела; она думала о чем-то другом.

Вдруг она спустилась вниз, оставив наверху свои туфли; она пошла, вероятно, чтобы посмотреть,закрыты ли ворота внизу. Я увидел, как она вдруг снова поднялась, шагая зараз через три или четыре ступеньки... это было ужасно. Она бросилась в соседнюю комнату; я услышал как бы шум от откинутой крышки большого сундука. Затем Летучая Мышь появилась на галерее, таща за собой манекен... а на этом манекене была одежда Гейдельбергского студента.

Старуха с поразительной ловкостью повесила этот отвратительный предмет на балку под навесом, потом спустилась, чтобы полюбоваться им со двора. Взрыв отрывистого хохота вырвался из ее груди... она снова поднялась, снова спустилась, подобно маньяку, и каждый раз вновь принималась вскрикивать и хохотать.

У ворот послышался шум... старуха подпрыгнула, сняла манекен, унесла его... вернулась... и, склонившись над перилами, вытянув шею, сверкая глазами, она стала прислушиваться... шум удалялся... мускулы ее лица разгладились, она продолжительно вздохнула; проехал экипаж.

Мегера испугалась было.

Тогда она снова вернулась в комнату, и я услыхал, как запирался сундук.

Эта своеобразная сцена спутывала все мои мысли: что означал этот манекен?

Я стал более внимательным, чем когда-либо. Летучая Мышь только что удалилась со своей корзиной, я следил за ней глазами до поворота улицы; - она снова приняла вид трясущейся старушки; она шла мелкими шажками и от времени до времени полуповертывала голову, чтобы уголком глаз посмотреть позади себя.

В течение пяти долгих часов она оставалась вне дома; - я расхаживал, размышлял; время казалось мне нестерпимым; - солнце согревало черепицы и палило мой мозг.

У окна я увидал честного человека, занимавшего комнату трёх повешенных. Это был добрый крестьянин из Нассау, в большой треуголке, в алом жилете, с цветущим, веселым лицом. Он спокойно курил свою ульмскую трубку, ничего не подозревая. Мне хотелось закричать ему: "Почтенный человек, берегитесь! Не дайте околдовать себя старухе... остерегайтесь!" Но он не понял бы меня.

Около двух часов вернулась Летучая Мышь. Стук ее ворот послышался в глубине сеней. Потом совсем, совсем одна, она показалась во дворе и уселась на нижнюю ступеньку лестницы. Она поставила перед собой свою большую корзину и вынула из нее сначала несколько пучков трав, кое-какие овощи, затем красный жилет, сложенную треуголку, коричневую бархатную куртку, плисовые штаны... пара грубых шерстяных чулок, - всю одежду крестьянина из Нассау.

Меня словно озарило. Огненные круги пошли перед моими глазами.

Я вспомнил о пропастях, притягивающих с непоборимой силой, о тех колодцах, которые пришлось засыпать, потому что туда бросались; о тех деревьях, что нужно было срубать, так как на них вешались; о заразительных эпидемиях самоубийств, убийств и краж, распространявшихся в некоторые эпохи; о том своеобразном увлечении примером, которое заставляет зевать, если видишь, что зевают; страдать, если видишь, что страдают; убивать себя, потому что другие убивают себя... и мои волосы дыбом встали от ужаса!