Anamnesis vitae. (История жизни).

Хотя что уж тут придумаешь? Мария Глебовна, акушерка, сегодня вполне определенно сказала: теперь — только рожать! Поезд ушел…

Алена еще раз от души врезала бессловесной подушке и села в кровати. Сон отступил окончательно. Вместо него в голову лезли подленькие мыслишки о ее невеселых и, увы, таких близких перспективах.

Откуда-то из прихожей донесся легкий треск. Потом еще раз. И еще…

Алена вздрогнула и почувствовала, как покрывается «гусиной кожей». Этот звук она хорошо знала — так трещали половицы в сенях. Когда на них кто-нибудь наступал.

Опять треск! Уже ближе. Из прихожей в сторону ее спальни определенно кто-то шел. Не спеша, крадучись, явно стараясь производить как можно меньше шума.

Алена вскочила и торопливо принялась натягивать халатик, с трудом попадая в рукава трясущимися и вмиг онемевшими от страха руками. На цыпочках подошла к двери и приложила ухо к прохладному дереву. Прислушалась.

Тишина. Лишь за окном привычно орали сверчки. В соседней комнате, казалось, не было никого. Как и предполагалось.

Осторожно, стараясь не шуметь, Алена перевела дух. Неужели показалось? Она послушала еще минуту-другую, а потом рискнула приоткрыть дверь.

В большой прихожей темень стояла непроглядная. Если спальня хоть как-то освещалась скудным лунным светом, то здесь глубокую черноту не нарушало ничего. Окон в сенях не было.

Алена протянула руку, нащупала выключатель и щелкнула им. Свет не зажегся. Она безнадежно пощелкала еще, уже понимая, что — зря.

В центре прихожей что-то произошло. Темнота словно сгустилась в одном месте, приобретая неясные, расплывчатые очертания. Потянуло сквозняком с затхлым каким-то, неживым запахом. И вновь послышался треск.

Бесформенный сгусток темноты наплывал на Алену. Бесплотным, похоже, он не был: половицы жалобно потрескивали под тяжестью.

Девушка отпрянула назад. Она во все глаза всматривалась во мрак, пытаясь разглядеть надвигающееся нечто.

Память некстати подсунула Алене картинку из недавнего совсем детства: она лежит, уютно свернувшись клубочком, в постели, пристроив голову на коленях отца. А он, повинуясь ее же просьбе, страшным (и смешным!) шепотом рассказывает очередную «страшилку» про домового. Как тот приходит ночью к непослушным девочкам и крадет их дыхание…

Треск раздался совсем близко. Темный сгусток уже был на пороге спальни.

На Алену вновь повеяло затхлостью и еще чем-то зловонным.

«Домовых не бывает!» — попыталась она себя успокоить, но только перепугалась еще больше.

Девушкой овладела паника. С трудом отведя взгляд от страшной тьмы, она развернулась и рванулась к единственному свободному выходу из спальни. К окну.

Три шага. Всего три шага отделяли Алену от спасительного, распахнутого по случаю жары окна. Чувствуя спиной холодный, злобный взгляд из темноты, она сделала один шаг, другой…

А на третьем ее нога зацепилась за предательскую складку на ковре, и Алена с размаху упала на постель. Лицом в подушку.

Тут же попыталась встать, но не успела: невероятная тяжесть навалилась ей на спину и затылок, вдавливая лицо в пеструю наволочку.

Девушка забилась, пытаясь освободиться. Но темный гость держал крепко, не позволяя своей жертве вырваться.

Тогда она попыталась позвать на помощь. Тщетно: в подушку много не накричишь.

А воздух очень быстро заканчивался. Алена забилась еще сильнее. Теперь не только от дикого, нечеловеческого страха, но и от удушья.

Тяжелая темнота все сильнее и сильнее вдавливала ее в постель. В какой-то миг Алена с ужасающей ясностью поняла, что вот-вот — и воздух закончится.

Он и закончился. Девушка попыталась сделать вдох, но в забитые подушкой рот и ноздри не попало ничего. Алена силилась вдохнуть еще и еще, до боли в сведенной судорогой груди.

Сознание стремительно затухало. Она уже не боролась, она просто смирно лежала, вдавленная в кровать. И без всякого интереса наблюдала, как перед закрытыми глазами неторопливо проплывают кадры из ее же собственной жизни. Алена вяло смотрела это странное и страшное кино.

Пока оно не кончилось…

7 сентября 1987 года, 23.40,

Кобельки, участковая больница

— В следующий раз, поцарапавшись, используйте банальный йод. Или зеленку. Здоровее будете! — процедил я, вскрывая огромный гнойник на плече несчастного тракториста.

— Так ведь подорожник же прикладывал!.. — начал было оправдываться тот.

— Ах да, конечно! Как я мог забыть! Сорвали у дороги лопух, им и полечились…

— Подорожник!

— Сорри, подорожник! Присыпанный, надо полагать, толстым слоем землицы? — злобствовал я, вычищая и дренируя гигантскую гнойную полость.

— Я ж его вытер! — в отчаянии взвыл мой пациент, извиваясь от боли.

Я добавил еще новокаина и продолжил воспитательную беседу:

— Просто вытерли? Вот так вот — взяли и вытерли?

— Не-е! Поплевал сначала! — с достоинством уточнил болезный.

Я вздохнул и решил прекратить дискуссию ввиду наличия у оппонента явного преимущества в логике. Засунув в рану пару резинок и приладив поверх нее повязку с гипертоническим раствором, пробурчал:

— Завтра после обеда придете на перевязку. Температуру меряйте: если повысится, придете раньше!

Антон Иваныч вывел фаната подорожников за дверь и через пару секунд вернулся сияющий:

— Пал Палыч, все! Нет больше никого!

Я взглянул на часы — до полуночи оставалось несколько минут. Однако!

— У вас тут всегда так… насыщенно? Ну, амбулаторный прием до ночи — это в порядке вещей, или просто мне сегодня так повезло?

Фельдшер замялся:

— Э-э-э… Ну… Почти!

— Почти что?

— Почти всегда! — виновато развел руками Иваныч. — Раньше, пока в Бедулино и Антоновке участковые больницы не позакрывали, у нас поспокойнее было. А теперь — со всех окрестных деревень народ, случись чего, к нам едет. Сюда-то ближе, чем в райцентр…

Фельдшер прервался на минутку, задумавшись, а потом еще добавил мне радости:

— Хотя, знаете, сегодня и в самом деле народу побольше, чем обычно. Слух-то прошел, что у нас доктор появился. Теперь косяком попрут!

Я поежился. Через два месяца, похоже, я вернусь в Нероград с истощенным организмом, с лицом спокойных сине-зеленых тонов и с тихим таким, шелестящим голосом… Ах да, еще и обросшим косматой бородой и шевелюрой а-ля Робинзон Крузо, поскольку стричься и бриться мне явно будет некогда. Ну и, разумеется, тени я отбрасывать не буду, потому как — нечем.

— Скажите, Антон Иваныч, а как же вы? Вы сами, Клавдия Петровна, Мария Глебовна? Вас же тут трое всего, медработников, верно? И все до сих пор в больнице! Когда же вы отдыхаете, спите, в отпуск уходите?!

Фельдшер пожал плечами:

— Да как-то… Попривыкли уж. Дежурим на дому, если что — ночью вызывают. В отпуск, правда, давно не ходили. Лет пять.

— Но это же… это же… — в волнении я даже не мог подобрать слов. — Так же нельзя, это крепостное право какое-то получается! Вы же просто привязаны к больнице, как, простите, пес цепью к своей будке!

Антон Иваныч немного удивленно посмотрел на меня:

— А что делать, Пал Палыч? Вы же сами сказали — нас тут трое всего, медработников. А люди ж болеют, травмируются, травятся, тонут, угорают, обмораживаются… да мало ли что! Тут, на селе, знаете, какие случаи тяжелые бывают? В городе такое и не снилось!

Я машинально кивнул. Знаю. Уже знаю.

— И все — к нам! — продолжал фельдшер. — И ведь никому не откажешь. Даже не потому, что долг медика и тэ дэ и тэ пэ. Мы живем тут, в Кобельках. И всех знаем как облупленных: с кем-то детей крестили, с кем-то на охоту ходили или там на рыбалку, кто-то мне крышу перекрывал, с кем-то в школе в подсобке целовались… — он улыбнулся. — Соседи мы тут все. А половина села — родственники второй половине. И как тут кому-то откажешь? Да после этого можно смело отсюда уезжать, потому что больше жизни в Кобельках тебе не будет…