Восстаньте из праха (перевод М. Ахманова)

— Его голова была голой, а когда-то ее покрывали густые черные волосы. К тому же во время нашей встречи ему стукнуло уже лет тридцать пять и он носил толстые роговые очки. Я не видел его пятьдесят четыре года и поэтому не узнал сразу. Я подошел поближе и постарался внимательнее рассмотреть его ухмыляющуюся рожу, словно у вонючего скунса, оскалившего зубы. И я вспомнил его, вспомнил! «Лем? Лем Шарко? Ведь ты Лем Шарко, не правда ли?» — вырвалось у меня. — Тут его рот разъехался чуть ли не до ушей и он схватил меня за руку — вы понимаете, схватил меня за руку!—и закричал так, словно нашел своего любимого потерянного брата: «Ну и ну! Это же Пит, Пит Фригейт! Бог мой, Пит Фригейт! Здорово, дружище!»

— Сначала я чуть ли не обрадовался, встретив его — по-видимому, по тем же причинам, что и он сам. Но потом я сказал себе: «Это он — тот самый жулик-издатель, который надул тебя на четыре тысячи долларов, когда ты был начинающим писателем, и надолго испортил твою карьеру. Это тот самый лицемерный и скользкий мерзавец, который обобрал по крайней мере еще четырех начинающих писателей, объявил себя банкротом и улизнул с круглой суммой в кармане. Об этом человеке тебе не следует забывать никогда — не только из-за того, что он сделал тебе, но также ради всех жуликов-издателей, с которыми ты имел дело потом».

Бартон ухмыльнулся и сказал:

— Я когда-то сказал, что священники, политиканы и издатели никогда не пройдут через небесные врата. Но видно я ошибся — если, конечно, считать, что мы действительно попали на небеса.

— Да, я знаю, — кивнул Фригейт. — Я всегда помнил эти ваши слова. И вот тогда подавив радость от встречи с давним знакомым, я сказал: «Послушай, Шарко...»

— И вы доверились человеку с таким именем? — сказала Алиса.

— Он говорил, что у него чешское имя, означающее «заслуживающий доверие». Это было ложью — впрочем, как и все остальное, что он мне наболтал. Так вот, я почти убедил себя, что нам с Монатом надо им уступить. Мы бы ушли, а потом вместе с вами прогнали бы их. Самое разумное решение в подобной ситуации. Но когда я узнал Шарко, я совершенно обезумел! Я сказал ему: «Приятель, я просто счастлив увидеть твою гнусную физиономию после стольких лет забвения. Особенно здесь, где нет ни суда, ни фараонов!»

— И я заехал ему прямо в нос! Он повалился на спину, захлебываясь кровью. Потом мы с Монатом бросились на остальных; одного я ударил ногой, зато другой врезал мне чашей по скуле. У меня все поплыло перед глазами, но Монат уже вышиб дух из одного негодяя древком копья и сломал ребра другому; он хоть и тощий, но очень быстрый. Шарко к тому времени встал на ноги и я еще раз приложился к нему кулаком. Удар пришелся в челюсть, но мне показалось, что моя рука пострадала куда больше, чем его физиономия. Он повернулся и побежал прочь, а я погнался за ним. Остальные тоже испугались и дали деру, но Монат все же успел хорошенько пройтись древком копья по их спинам. Я гнался за Шарко до соседнего холма, поймал его на спуске и тут отвел душу! Он ползал по земле, умоляя о пощаде, и я смилостивился, дав ему на прощание такой пинок под зад, что он с воплем катился до самого подножия.

Фригейт все еще дрожал от возбуждения; было заметно, что он очень доволен собой.

— Я думал, что время смягчит обиду и гнев, — сказал он. — Ведь все это случилось так давно, в другом мире, на другой планете. Может быть, нас поместили сюда, чтобы мы научились прощать своих врагов... и некоторых друзей тоже... чтобы мы сами заслужили прощение. Но, пожалуй, тут мы можем доделать кое-что из того, что упустили на Земле... Что вы скажете, Лев? Хотели бы вы получить возможность поджарить Гитлера? На очень медленном огне, а?

— Я не думаю, что можно сравнивать вашего плута-издателя и Гитлера, — ответил Руах. — Нет, я бы не стал жарить его на огне. Я скорее бы уморил его голодом до смерти... или кормил бы его так, чтобы он оставался едва живым... Нет, я бы и этого не стал делать. Что хорошего в пытках? Разве они заставят мерзавца хоть немного измениться? Разве муки докажут ему, что евреи — тоже люди? Нет, я бы ничего не стал с ним делать, будь он в моей власти. Я бы просто убил его, чтобы он не смог больше причинять зло другим... Но у меня нет уверенности, что и тогда он окончательно сгинет... Особенно здесь...

— Вы — настоящий христианин, — ухмыльнулся Фригейт.

— Я думал, что вы — мой друг! — с обидой сказал Руах.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Во второй раз Бартон слышал упоминание о Гитлере. Он хотел бы узнать подробнее об этом человеке, но

сейчас не стоило тратить время на экскурсы в историю. Необходимо было закончить сооружение хижин.

Они дружно взялись за работу. Одни нарезали траву маленькими ножницами, которые обнаружились в их чашах; другие залезли на железное дерево и начали обрывать огромные треугольные узорчато-алые листья. Крыши, конечно, оставляли желать лучшего. Бартон решил подыскать профессионального кровельщика и подучиться у него этому ремеслу. Кроватями, как решили все, будут просто охапки травы, покрытые сверху самыми мелкими листьями железного дерева. Листья покрупнее вполне могли заменить одеяла.

— Слава богу — или неведомому творцу этого мира — что здесь нет насекомых, — заметил Бартон.

Он поднял свою металлическую кружку, в которой плескалась еще пара унций лучшего скотча, какой ему когда-либо доводилось пробовать.

— За Неведомого Творца, — провозгласил он тост. — Если бы ему пришло в голову создать точную копию Земли, то мы разделили бы это ложе с десятком тысяч кусающих, жалящих и кровососущих паразитов.

Они выпили, закурили сигары и, уютно устроившись у костра, начали неторопливую беседу. Постепенно сгущались тени, небо теряло прозрачность и голубизну; наконец, в вышине расцвели огромные звезды и повисли сияющие прозрачные туманности. Пылающий, великолепный полог ночи раскинулся над ними.

Бартон встал, перешел на другую сторону костра и присел на корточки рядом с Алисой. Она только что вернулась, уложив Гвиневру в одной из хижин.

Он протянул женщине пластинку жвачки и сказал:

— Я вЗял себе половину. Не угодно ли вам принять другую?

Она равнодушно посмотрела на Бартона и покачала головой:

— Нет, благодарю вас, сэр.

— Здесь восемь хижин, — усмехнулся Бартон, хотя голос его звучал без тени иронии. — И нет никаких сомнений в том, кто с кем будет этой ночью делить постель — кроме вас, меня и Вильфреды.

— Я не думаю, что здесь могут быть какие-то сомнения!

— Значит, вы спите с Гвиневрой?

Она даже не посмотрела в его сторону. С минуту он сидел рядом с ней, словно ждал чего-то, затем встал и вернулся на свое прежнее место рядом с Вильфредой.

— Вы можете убираться отсюда, сэр Ричард, — проинформировала та, скривив губы. — Черт меня побери, я не люблю быть второй в очереди. По крайней мере, вы могли поинтересоваться ее мнением, когда вас никто не видит. У меня тоже есть гордость, и поэтому советую вам, сэр, держаться от меня подальше.

Бартон промолчал, хотя в первый момент был готов выложить весь запас грязных ругательств, накопленный им за годы странствий. Потом он понял, что не может ни в чем упрекнуть Вильфреду. Он вел себя слишком бесцеремонно с этой женщиной. Пусть там, на Земле, она считалась продажной девкой — здесь это не лишало ее права на человеческое отношение. Особенно, если на панель ее толкнул голод, как она говорила. Правда, Бартон относился к этому утверждению с некоторым скепсисом, но предпочитал не высказывать свои сомнения вслух. Он знал, что почти все проститутки искали в тяжелых жизненных обстоятельствах оправдание своей профессии. И часто это были просто фантазии относительно причин, заставивших их вступить на тернистый путь торговли своим телом... Однако ярость, с котором Вильфреда набросилась на святошу Смитсона, заставляла предположить, что ее история не являлась выдумкой... Бартон не мог отрицать, что и с ним она вела себя достойно.