Восстаньте из праха (перевод М. Ахманова)

— Дождь, молнии, гром обрушились на нас как гнев господний. .. Я подумал, что наступил час Страшного Суда... что бог отпустил вожжи на один день и теперь, убедившись, чего мы стоим... Одним словом, я решил, что сейчас мы все окажемся в преисподней, — Фригейт слегка усмехнулся и продолжал задумчиво: — Понимаете, в четырнадцать лет я стал атеистом... и умер атеистом в девяносто — хотя в тот момент у меня было искушение позвать священника. Но, оказывается, тот ребенок, который страшился грозного бородатого бога, адского огня и вечных мук... тот ребенок все еще жив в душе старика... Или в этом юноше, воскресшем из мертвых, — он коснулся ладонью своей груди.

— Ну так что же? — сказал Бартон. — Мир не рухнул с ударами молнии. Вы живы — и, как я понимаю, вовсе не отреклись от прелестей греха, — он кивнул в сторону зеленоглазой женщины. — Что было дальше?

— Мы нашли камень для чаш вблизи гор, в миле к западу отсюда. Мы заблудились и, замерзшие, мокрые, напуганные, бродили по окрестностям. Тогда мы и наткнулись на эту скалу. Вокруг нее собралось много народу, но, к счастью, все были настроены довольно миролюбиво. В этом человеческом муравейнике мы почти согрелись, хотя дождь создавал некоторые неудобства. В конце концов, там мы и уснули. Пробудившись, я кинулся на поиски Логу, она затерялась в этой толпе. Когда я нашел ее, она мне улыбнулась — она обрадовалась, что снова видит меня. Мне не хотелось с ней расставаться. Вам не кажется, Бартон, что между нами есть ка-кое-то родство душ, а? В чем оно заключается, я, может быть, узнаю, когда она научится говорить по-английски. Я пробовал французский и немецкий, пытался объясниться с ней на русском, латинском, кельтском, на всех скандинавских языках, включая финский, на арабском, еврейском, итальянском, испанском, на наречиях онондага, оджибуэев, на современном и античном греческом и еще на дюжине других. И чего же я добился, можете вы спросить? Да ничего! Один пустой взгляд!

— Вы, очевидно, лингвист? — с уважением спросил Бартон.

— Я не слишком бегло владею каждым из этих языков, — покачал головой Фригейт. — На большинстве могу читать, но устно способен составить лишь пару обыденных фраз. В отличие от вас, Дик, я не знаток тридцати девяти языков — включая сюда и язык любви... в ее эротическом аспекте.

«Этот парень, кажется, знает обо мне слишком много», — подумал Бартон. — «В свое время нужно выяснить, что же ему известно на самом деле».

— Я буду с вами откровенен, Питер, — произнес он вслух. — Ваша агрессивность удивляет меня. Никогда бы не подумал, что вы способны избить человека. Ваша чувствительность...

— Это все жвачка! Она распахнула дверь клетки, в которой всю свою земную жизнь обитал каждый из нас...

Фригейт присел на корточки рядом с Логу и потерся щекой о ее нежное плечо. Женщина взглянула на него своими слегка раскосыми глазами и рассмеялась.

«Она определенно будет красавицей — как только отрастут волосы», — машинально отметил Бартон.

— Я выгляжу уступчивым и робким только потому, что боюсь дать волю своей ярости, — задумчиво сказал Фригейт. — Я боюсь пробудить в своей душе страсть к насилию... а как показала прошлая ночь, это чувство скрыто во мне не так уж глубоко. И я боюсь насилия, потому что по натуре я сам насильник. Я боюсь даже подумать о том, что случилось бы, не будь у меня этого страха. Черт, я знаю об этом сорок лет. Много же добра принесло мне это знание!

Он взглянул на Алису и сказал:

— Доброе утро.

Алиса ответила достаточно бодро и даже улыбнулась Логу, когда Фригейт представил ей свою подружку.

Зевая и потягиваясь, к костру подошли Монат и Казз, за ними семенила девчушка. Бартон обошел весь лагерь и обнаружил, что жители Триеста ушли. Некоторые оставили здесь свои чаши. Он мысленно выругал их за беспечность и решил, что было бы неплохо спрятать чаши в траве, чтобы дать им хороший урок. Но потом передумал и поставил все цилиндры в углубления на камне.

Если владельцы чаш не вернутся, они останутся голодными; вряд ли кто-нибудь поделится с ними пищей. И в то же время еда в их чашах останется нетронутой. Никто не сможет открыть чужой цилиндр. Еще вчера Бартон обнаружил, что только хозяин чаши способен снять с нее крышку. Эксперименты с длинной палкой убедили его, что владелец, перед тем как открыть чашу, должен прикоснуться к ней пальцами или любой частью тела. Согласно гипотезе Фригейта, механизм чаши был настроен на специфический поверхностный электропотенциал кожи владельца. Возможно, в цилиндр был встроен чувствительный детектор, регистрирующий излучение мозга.

Небо стало проясняться. Солнце все еще находилось по другую сторону восточного хребта. Примерно через полчаса над каменным грибом взметнулись сполохи голубого огня и над лощиной раскатился гром.

Прикрыв глаза от яркого света, Бартон подумал, что генерируемая камнем энергия подобна чудесному содержимому святого Грааля; и то, и другое обладало способностью претворяться в пищу человеческую. И если священный Грааль действительно существует где-то на Земле, скрытый в таинственной, никому не ведомой пещере или в покоях сказочного замка, то, наверное, он стоит там на таком же каменном столе из серого с красными прожилками, гранита как этот... этот грейлстоун^[2]. Бартон усмехнулся; название показалось ему подходящим.

На этот раз в чашах оказались ломтики поджаренного хлеба, яичница с беконом, ветчина, масло, джем, молоко, четвертушка дыни, сигареты и пакетик, наполненный коричневым порошком; Фригейт сказал, что это — растворимый кофе. Американец выпил молоко, прополоскал металлическую чашку, налил в нее холодной воды и пристроил около костра. Когда над водой показался пар, он отсыпал немного порошка в кипяток и размешал его. Кофе, по его словам, получился восхитительный — и порошка в пакете могло хватить чашек на шесть.

* Grailstone (грейлстоун) или grailrock — камень или скала для чаш. Для Бартона серый цилиндр ассоциируется не с простой чашей, а со святым Граалем, обладающим волшебным свойством насыщать своих избранников (прим. перев.).

Вскоре они выяснили, что нагревать воду над огнем совершенно не требовалось. Алиса положила кофе в холодную жидкость перед тем, как поставить чашку. Спустя три секунды порошок растворился и вода закипела.

Закончив завтрак, они вымыли посуду и установили ее в держателях цилиндров. Бартон привязал свою чашу к запястью. Он собирался идти на разведку и не хотел оставлять единственное свое богатство в углублении грейлстоуна. Хотя воспользоваться содержимым чаши никто не мог, какие-нибудь мерзавцы могли забрать ее только затем, чтобы полюбоваться, как он будет мучиться от голода.

Это утро Бартон начал с урока языка для девочки и Казза. Фригейт поспешил присоединить Логу к числу его учеников. Американец заметил, что неплохо бы начать пропаганду эсперанто — ведь за сотни тысяч лет своего существования человечество использовало великое множество языков, и теперь все они будут в ходу на берегах реки. Конечно, добавил он, если неведомые благодетели воскресили все человечество; ведь их группа до сих пор смогла осмотреть только несколько миль, населенных, в основном, бывшими жителями Триеста.

— Эсперанто? — переспросил Бартон. — Я слышал о нем перед самой смертью, но никогда не сталкивался с этим языком практически. Что ж, возможно, в будущем он нам пригодится. Но эту троицу я буду пока что обучать английскому.

— Но ведь большая часть людей тут говорит по-итальянски или на словенском, — возразил Фригейт..

— Возможно, хотя мы не знаем этого точно, — покачал головой Бартон. — Однако, будьте уверены, мы надолго здесь не задержимся.

— Я мог бы об этом догадаться, — пробормотал Фригейт. — Вам всегда не сиделось на месте.

Бартон бросил сердитый взгляд на американца и начал урок. В течение пятнадцати минут он вдалбливал в своих учеников смысл и произношение девятнадцати существительных и нескольких глаголов — огонь, бамбук, чаша, мужчина, женщина, девочка, рука, нога, глаз, зубы, есть, ходить, бежать, говорить, опасность, я, вы, они, мы. Кроме того, он хотел и сам научиться их языкам, чтобы со временем свободно разговаривать с ними.