Император Крисп

– И этим браком мы также получаем шанс засыпать трещину, расколовшую верующих Видесса, и символизировать возвращение к родной вере тех, кто определенное время думал иначе о союзе его младшего величества Фостия и Оливрии, дочери Ливания.

А это, решил Фостий, есть единственная уступка фанасиотам, которую Крисп смог себе позволить, не вступая сам на светлый путь. Глав даже не назвал их еретиками. Крисп хотел, чтобы они позабыли о своей вере, а не цеплялись за нее с упрямством, достойным лучшего применения.

Глав некоторое время говорил о том, какими достоинствами должны обладать жених и невеста, дабы их брак оказался успешным. Фостий немного отвлекся, и Глав застал его врасплох, спросив:

– Готовы ли вы следовать этим добродетелям и быть вместе, пока смерть не разлучит вас?

Крисп подтолкнул сзади зазевавшегося Фостия, и тот понял, что должен ответить первым.

– Да, – произнес он, радуясь, что магия Заида делает его голос громче.

– Да и на всю свою жизнь, потому что выбираю этот путь, – решительно заявила Оливрия.

Крисп и Катаколон возложили на головы новобрачных венки из сладко пахнущих растений – свадебные венцы, завершающие церемонию. Священник сошел с платформы.

Все закончилось столь же быстро, как началось.

– Вот я и женат, – пробормотал Фостий, удивляясь собственным словам.

Фанасиоты на стенах засвистели, заулюлюкали и принялись выкрикивать оскорбления. Не обращая на них внимания, Крисп хлопнул Фостия по спине и сказал:

– Женат, женат, сын, – и на мудрой женщине. – Потом повернулся к Оливрии и добавил:

– Последний штрих был безупречен. Если Фос пожелает, твои слова заставят их спорить до хрипоты.

Катаколон игриво ткнул Фостия в ребра:

– А теперь тебе полагается взять на руки молодую жену и отнести ее в вашу… да хотя бы в вашу палатку.

У Фостия имелось хорошо обоснованное подозрение, что Оливрия подобной глупости ему не позволит. Он украдкой взглянул на нее. И точно: стальной блеск ее глаз предупреждал, что не стоит даже пытаться.

– Мне доводилось выслушивать идеи, звучавшие более практично, – заметил Крисп; веселье в его голосе подсказывало, что он тоже заметил этот блеск. – Но все же идите в палатку. Вам все равно придется туда войти, но лучше сделать это сейчас, пока на вас свадебные венцы.

Его слова пощекотали любопытство Фостия. Он подал Оливрии руку. Когда они стали удаляться от наспех построенной платформы, одни солдаты приветственно кричали, а другие забрасывали Фостия скабрезными советами. Новоиспеченный муж глуповато улыбнулся Оливрии. Та улыбнулась в ответ. Подобные советы зеваки щедро раздают на каждой свадьбе.

Ухмыляющийся халогай придержал для них полог палатки и опустил его за новобрачными.

– Думаю, теперь мы вас не скоро увидим, – бросил он вслед.

– Ты только взгляни! – воскликнула Оливрия. Фостий огляделся. По углам их разложенных одеял кто-то – может, сам Крисп, а может, человек, выполнивший его приказ, – воткнул в землю шесты, изображающие столбики кровати.

– Если на них повесить венцы, это принесет удачу, – сообщил Фостий и аккуратно повесил свой венец на один из шестов. Оливрия повесила свой с другой стороны.

– Я начинаю верить, что все происходит на самом деле, – сказала она.

– Все это настоящее. – Фостий понизил голос, чтобы телохранители снаружи не услышали – они, конечно же, прекрасно знали, что происходит внутри, но традиции следует соблюдать. – А раз все настоящее, и мы с тобой наедине, и даже сражения никакого сейчас нет…

– Да? И что дальше? – подыграла ему Оливрия. Она тоже говорила негромко, а руки ее теребили застежку белого льняного платья, подаренного на свадьбу Криспом. Застежка раскрылась. – И что дальше? – тихо повторила она.

Что делать дальше, они быстро выяснили. Поскольку Фостий был еще весьма молодым мужчиной, вскоре им пришлось выяснять это снова, а потом еще разок. К тому времени Фостий совсем потерял счет времени, хотя солнце все еще освещало одну из стенок палатки. Он зевнул, вытер вспотевший лоб влажной от пота рукой и задремал. Оливрия заснула еще раньше него.

Было уже темно, когда его разбудил жуткий шум. Он сел и, моргая, оглянулся. Рядом лежала все еще спящая Оливрия – даже слегка похрапывая, – с еле заметной улыбкой на губах. Фостий осторожно, чтобы не потревожить ее, оделся и вышел из палатки. Ее окружала новая смена халогаев.

– Что за шум? – спросил он одного из них. Северянин указал на Эчмиадзин.

При тусклом свете костров и факелов его лицо казалось бронзовым.

– Там драка, – ответил халогай.

– О Фос, – пробормотал Фостий, ударив кулаком по ладони, и взглянул на императорский шатер. Крисп, стоя возле него, тоже смотрел на крепость. Фостия окатила волна облегчения – как хорошо, что он не связал свою судьбу с фанасиотами. Теперь он был более чем уверен, что Крисп, несмотря ни на что, сумел бы их разгромить.

Из Эчмиадзина доносились такие звуки, словно его жители лупили друг друга всем, что подворачивается под руку. «Так оно, наверное, и есть», – подумал Фостий. Все, кто верил в светлый путь, были фанатиками – их вера, в чем бы она ни заключалась, держалась на фанатизме. И если Криспу удалось вбить клин между двумя группами, имеющими разное мнение насчет пристойности замужества Оливрии, то они станут сражаться друг с другом столь же яростно, как с императорской армией, – а может, даже и яростнее.

– Ха! – снова показал халогай. – Смотри, твое величество, – дым. Эдак они весь город спалят.

И точно – из-за городской стены поднялся толстый столб дыма – серого на черном фоне ночного неба, – подсвеченный изнутри оранжевым. Фостий попробовал прикинуть, где в городе занялся пожар. Получалось, что неподалеку от лавки васпураканского башмачника, где они с Оливрией впервые познали друг друга.

Поднялась вторая колонна дыма, а через несколько минут еще одна. Над стенами, словно живое существо, замелькал язык желтого пламени – наверное, от горящей крыши, – но вскоре нехотя втянулся обратно.

Через некоторое время Фостий увидел новые языки пламени, многие из которых продолжали полыхать, не угасая. Пожар – это ужас для любого города; он с небрежной легкостью справляется со всем, чем люди пытаются его обуздать. Пожар же в городе, где люди воюют между собой, страшнее ада Скотоса: как можно хотя бы надеяться одолеть его, если ты поднял руку на своего соседа, своего друга, а он – на тебя?

Ответ простой – никак. Пламя пожирало Эчмиадзин. Воздух в имперском лагере загустел от едкого дыма, попахивающего горелой плотью. Вопли за стенами не смолкали – кто-то кричал от страха, кто-то от боли, но гораздо больше слышалось криков ненависти. На пылающих улицах продолжали сражаться фанасиоты.

Через некоторое время Оливрия вышла из палатки, встала рядом с Фостием и молча взяла его за руку. Продолжая молчать, они смотрели на горящий Эчмиадзин.

Оливрия вытерла глаза. Дым ел глаза и Фостию, и он, чтобы не терзаться тяжкими мыслями, решил для себя, что глаза Оливрии слезятся тоже из-за дыма.

– Я иду в палатку, – сказал он, зевнув. – Может, в ней воздух будет посвежее.

Оливрия молча последовала за ним. Уже в палатке, вдали от ушей халогаев, она тихо произнесла:

– Это и есть приданое, которое я принесла тебе и твоему отцу… Эчмиадзин.

– Ты знала это. Должна была знать, иначе не ответила бы священнику «да».

– Наверное, знала. Но одно дело представлять заранее, как это может выглядеть, а совсем другое – увидеть все собственными глазами. Сегодня я обнаружила, насколько велика эта разница. – И Оливрия покачала головой.

Если бы в палатке находился Крисп, решил Фостий, то он, наверное, сказал бы, что это один из уроков взросления. Фостий знал, что, произнеси он сейчас такие слова своим почти еще юношеским голосом, им не хватит убедительности.

– А если бы ты все же знала, то поступила бы иначе? – спросил он.

Оливрия молчала так долго, что он уже принялся гадать, слышала ли она его.