Книга магов (антология)

Я проснулся мокрый как мышь; в окно просачивалась зыбкая полутьма близкого рассвета. Светильник был погашен, и масло наполовину заполняло пузатый стеклянный сосуд.

Светильник не мог погаснуть — пока не выгорело все масло. Значит, кто-то его погасил. Не я же? А Генису запрещено входить в мою берлогу.

Пот прошиб меня вторично, и тут я понял, что ощущаю странный запах — тонкий и чуждый человеческому жилищу. Что-то замешанное на мускусе. Одеревенев от внезапного ужаса, я затаил дыхание; мне казалось, что в комнате я не один, что стоит лишь пошевелиться — и откуда-нибудь из темного угла вырвется нечто и…

Что — «и…», я никак не мог вообразить, от этого отчаяние мое становилось лишь глубже.

Я успел много раз умереть и воскреснуть, пока тело перестало быть средоточием ледяных волн, гуляющих под кожей, а естество мое перестало быть комком полуживотного страха. Рассвет вливался в окна Картахены, и, к счастью, в мое окно он вливался тоже. Берлога была пуста — в том смысле, что никого и ничего постороннего в ней не появилось, — и захламлена, как обычно. Только след странного запаха да неведомо как погасшая лампа.

«Зло приходит из бездны, — подумал я. — Клянусь девой Стефанией, как сказал бы Аугустин Муньос!»

Я вдруг понял, что частичка моей души принадлежит уже не одному мне. «Око бездны». Зло смотрит из бездны, и недавно оно углядело меня.

Холодная дрожь снова сотрясла тело.

Бог мой, да я так невесть чего навыдумываю! Прочь отсюда, прочь из четырех стен, на воздух, на улицу, под утреннее небо…

Я с грохотом ссыпался по лестнице, тревожа соседские сны, и с завистью подумал, что соседям наверняка снится что-нибудь приятное. Прохладный утренний ветерок и какая-то первозданная невинность нарождающегося дня ошеломили, и я застыл на булыжной мостовой напротив дома, в котором появился на свет и в котором вырос, словно увидел дом впервые. Восток розовел, и вразнобой щелкали птицы, встречая просыпающееся Солнце.

Если и осталась где-нибудь тьма, то разве что в виде осадка на задворках моей души.

Но я прекрасно знал, что тьма никогда не уходит бесследно и безвозвратно. Особенно из души.

Помощнику Альфонсо Баройя надоело платить мне по полмонеты в день спустя неделю. Что же, сказал я, никто не посмеет заявить, что Мануэль Мартин Веласкес не старался.

Никто и не заявил. Но Торреса можно было больше не искать. Как и Фернандо Камараса. Однако история эта все не шла из головы. Ночные кошмары посещали меня еще дважды, но не такие леденящие, как в самый первый раз. Я мало-помалу обретал былое душевное равновесие, хотя что-то внутри меня все-таки переменилось, я это чувствовал.

Не могу сказать, чтобы меня тянуло к монастырю Эстебан Бланкес, но я поклялся, что при случае постараюсь распутать странную загадку с исчезновением людей.

Прошел год. Целый год. Я за это время отследил много неверных жен и мужей, отыскал украденные вещи и даже разобрался с убийством помощника Альфонсо Баройя (бедняга ненадолго пережил Сантьяго Торреса, но погиб без всяких загадочных историй: его зарезали на рынке Эдмундо Флорес за горсть серебряных монет, которую он получил с распространителей масла за неделю торговли). Когда я поймал убийцу — заезжего гастролера из Борита-Фе, — чинуша, заправляющий магистратом, долго тряс мою руку и заверял, что попытается выбить мне регулярное жалованье. Я, естественно, не поверил и оказался совершенно прав. В общем, время шло.

Однажды вечером я обнаружил на своей улице прогуливающегося книгочея Хавьера Унсуе. Он выглядел таким же старым, седым и бодрым, как и год назад. Только в глазах его появился какой-то нездоровый лихорадочный блеск.

— Веласкес! — воскликнул он, завидев меня. — Я полдня тебя дожидаюсь!

— Что-нибудь случилось? — спросил я настороженно.

— Случилось, — мрачно сказал книгочей. — Мы можем где-нибудь поговорить?

— За углом есть вполне пристойная таверна.

— Пристойная? — фыркнул Унсуе, как показалось мне — с легким презрением. — В этом районе разве бывают пристойные заведения?

— Для этого квартала — вполне пристойная, — спокойно парировал я. — Там тебя гарантированно не зарежут в первую же минуту. К тому же там меня знают.

В «Маньяна» меня действительно знали. И даже могли накормить и напоить в кредит, когда бывали трудности с монетой. Хорошо, что такие трудности последнее время случались все реже, — я слыл удачливым и пронырливым сыскарем и все больше людей обращались ко мне. Я, если честно, даже стал задумываться о более приличествующем жилье в более приличествующем квартале Картахены.

— Так что же стряслось? — спросил я, когда мы уселись за стол в самом дальнем углу и пригубили первое пиво.

Старик поднял на меня испытующий взгляд. Заблестели его глаза, а в паутине глубоких морщин словно бы запутался немой вопрос.

— Скажи-ка, Веласкес, — спросил книгочей немного погодя. — С тобой никаких странностей не происходит? Ну, там, дурные сны или необъяснимые желания… наведаться к Эстебан Бланкес например. А?

Я задумался. Сны… Сны бывают, этого не скрыть. А вот необычных желаний я припомнить не смог. Впрочем, я понимал, о чем на самом деле спрашивает книгочей. Печать той самой книги. Он считает, что раз я открывал «Око бездны» — на меня легла некая зловещая печать. И якобы однажды я обнаружу, что не принадлежу сам себе.

— Нет, Хавьер Унсуе, — ответил я, как мне показалось — вполне искренне. — Я не чувствую над собой проклятия. Что же касается дурных снов — так они всем периодически снятся. Даже праведникам. Это все, что ты хотел услышать?

Книгочей продолжал сверлить меня взглядом. Скорее всего, он не поверил, что я ничего особенного в себе не замечаю. Потом угрюмо уставился в полупустую пивную кружку.

— Книгой снова заинтересовались, — сказал он тихо.

Я едва не подскочил на лавке. Неужели пришло время заняться загадкой книги и монастыря? Я ведь поклялся разгадать ее когда-нибудь. Правда, мне совершенно не верилось, что случай подвернется так скоро.

— Кто? — спросил я, подавляя в себе целую бурю противоречивых чувств.

— Рикардо Эчеверья. Студент.

— Как давно?

— Он ходит ко мне уже второй год. Сегодня утром я заметил, что он подходил к полке с монастырскими книгами.

— И это все? — протянул я с сомнением.

— Он дотрагивался до нее. Я видел. Возможно, даже не в первый раз.

— И что ты хочешь от меня?

— Проследи за ним, — шепотом попросил Унсуе. — Я так больше не могу.

— Не можешь чего? — жестко спросил я. — Не можешь молчать, когда твои читатели идут на смерть?

Унсуе враз стал даже не старым — дряхлым.

— Раньше, выходит, мог? — продолжал я. — А, книгочей? Что это с тобой вдруг случилось?

Я понимал, что поступаю жестоко. Но остановиться был не в силах.

Некоторое время мы просидели в звенящем молчании. Наконец я слегка оттаял.

— Сколько у нас времени? У нас… и у него?

— Не знаю, — все еще шепотом ответил Унсуе. — Думаю, с неделю.

— Где он живет?

— В студенческом приходе Санта-Розалины, невдалеке от собора. Знаешь, где это?

— Знаю, — вздохнул я. — Как, говоришь, его зовут? Родриго Эчеверья?

— Рикардо. Рикардо Эчеверья, — поправил меня книгочей. Впрочем, я прекрасно запомнил имя и с первого раза. Я ведь сыскарь все-таки, а не выживший из ума нищий с Муэрта Фолла.

— Ладно, — отрезал я. — Я займусь. Постарайся никуда не отлучаться из своей норы, ты можешь мне понадобиться в любое время. — Я встал и бросил на стол медную монетку.

— И вот еще что, — добавил я несколько мягче. — Прости, что я был с тобой так резок, Хавьер Унсуе…

Мне показалось, что от меня испуганно отшатнулось что-то огромное и темное. Словно заметило нечто губительное для себя.

М-да. И это называется: никаких странностей около себя не замечаю.

За неделю я изучил жизнь Рикардо Эчеверья буквально по часам. Чем занимается, куда и когда ходит, когда спит, когда ест — словом, все-все-все. Я не мог не заметить, что ведет он себя не совсем обычно — часто замирает на улицах, словно в задумчивости, а потом вдруг начинает недоуменно вертеть головой, словно не может понять, где находится и как здесь очутился. Знакомые его тоже отметили, что Рикардо последнее время стал рассеян и часто не замечает вопросов, с которыми к нему обращаются. Отец Гонсалио, который преподает в Санта-Роза-лине философию, слово Господне и литературу, все это подтвердил и высказал предположение, что юноша просто устал.