Книга магов (антология)

— Добро, — сказал отец. — Здесь мы отдохнем.

— Только ты не оставляй меня, — попросил я.

— Ладно, сынок…

В это время небо опять прорвало: Серый ливень столбами зашатался по лесу, в отдалении ударил гром.

Мы присели к стволу безлистого дерева; водяные столбы, наступая, гнули и трясли деревья, и ветви, каким бы густым ни казалось их сплетенье, были плохой защитой от Серого ливня.

Когда мы подсели к дереву, там уже был один человек; он скрючился, колени поджал к самому лицу, покрытому капюшоном, и был совершенно неподвижен; он не мешал нам, и мы не мешали ему.

— Славный лесочек, — сказал отец, чуть приподняв край капюшона.

— Почему мы не можем здесь остаться? — спросил я.

— Ты хочешь здесь остаться?

Отец глядел на меня, и я видел, как по его черной густой бороде струилась вода; я ничего не ответил, потому что очень трудно выразить словами, чего ты хотел бы по-настоящему, когда усталость вытянула все силы.

Так мы оба примолкли, сидели и слушали хлесткую поступь Серого ливня.

— Только ты не уходи никуда, — сказал я, сдерживая слезы.

— Ты же все понимаешь…

Теперь он смотрел вглубь леса, а там все те же размытые Серым ливнем пятна деревьев словно играли в прятки — то проявлялись на миг, то вновь пропадали, и не было в этой игре ничего необычного; не знаю, почему он так долго смотрел на лес, хотя это и был настоящий лес, в котором можно передохнуть в пути и в котором всегда чувствуешь себя лучше, чем где бы то ни было.

— Я скоро вернусь, а ты постарайся уснуть — сказал отец, поправляя капюшон. — Я буду считать деревья от этого места. В хорошем лесу бывают хорошие лагеря. Я буду считать от этого дерева, а ты не бойся и постарайся уснуть…

Он встал, а я тотчас закрыл глаза и колени подобрал повыше — наподобие того человека, который облюбовал дерево первым; похожанин не шевелился по-прежнему, но я услышал его приглушенное бормотание, как только отец зашагал прочь по опушке; должно быть, он спал и жаловался на что-то во сне…

Тогда мы были, как все похожане: отец носил огромный серебристый плащ, укрывавший его почти до самой земли; у меня был плащ поменьше и тоже серебристый; мы кутались в них днем и ночью.

В пути похожане редко собирались вместе, еще реже видели они лица друг друга; капюшоны плащей вечно бывали надвинуты, и люди передвигались, сосредоточенно поглядывая под ноги, на твердь земную — на то, что принято было так называть.

Земная твердь; она раскисала и уносилась потоками воды в болотистые низины; она то липко захватывала, то лежала ускользающей слизью, и она не умела подолгу хранить наши следы; мне часто казалось, что нескончаемый поход, в который мы вовлечены по прихоти таинственного замысла, является как бы частью этих беспрестанных перемещений — того, что называется твердью, воздухом и водой; Серый ливень трудился давным-давно и все не иссякал; он тщательно разжижал, сминал и размазывал, больше ни о чем не заботясь; и другой земли я не знаю.

Мы останавливались в лесах и спали, обседая стволы деревьев; если к чему-нибудь прислоняешься, почти всегда возникает ощущение уюта.

Однажды я видел в лесу костер, но к нему было не протиснуться; помню трепыхание красного огонька — будто затухающее, вот-вот останется лишь дымный пепел; серебристые плащи безмолвно заслоняли это маленькое чудо; мне и сейчас невозможно понять, из чего тот костерок был сложен, — неужели грязь и мокрая кора способны гореть? И от чего они могли быть зажжены?

Обычно, когда нам случалось набрести на скопление похожан, отец оставлял меня, бывало, что и надолго; он говорил: «Здесь должна быть какая-то работа» — и раньше я спрашивал, что такое работа, и предлагал пойти с ним; я думал, что смог бы делать все то, что принужден был делать он; отец только посмеивался: «Ты обожди, сынок, еще успеешь, это никуда от тебя не денется, ты обожди пока…»; и я ожидал терпеливо, и тогда он приносил что-нибудь съедобное; он говорил: «Ешь, это хлеб» — и я с жадностью поглощал глинистую массу, пахнущую костерным дымом; или он говорил: «Ешь, тебе надо подкрепиться, это вкусно, вот попробуй» — и я послушно жевал какие-то листья и корешки, и это действительно было вкусно; сам отец тут же засыпал, и водопад Серого ливня грохотал, грохотал по нашим плащам, отпугивая сны…

Вернулся он незаметно; просто я открыл глаза, а он уже был рядом, сидел, сутулясь, и мелкая дрожь пробегала по складкам его плаща — то ли от тяжести водяного сева, то ли оттого, что отец здорово озяб.

Он умел чувствовать мой взгляд и спросил, не поворачиваясь:

— Проголодался?

— Ничуть, — возразил я, удивляясь правдивости слова.

— Знаешь, я ничего не нашел, — с усилием в голосе сообщил он. — Такой славный лес, и ни души…

— Но я правда не голоден!

Он не поверил мне, но он не мог ничего поделать.

— Я решил было пойти дальше и побоялся заблудиться, — сказал он. — Если ты отдохнул хоть немного…

Он повернулся ко мне и потеребил рукав моего плаща; быстро темнело; его лицо теперь почти не выделялось из теневого провала под капюшоном.

— Как дела, сынок? — спросил он все еще виноватым голосом.

— Пойдем. — Я махнул рукой, указывая направление; в сущности, нам было безразлично, куда идти; но не успели мы сделать и пяти шагов, как мягкое, коротко оборвавшееся движение заставило нас оглянуться — похожанин, мирно соседствовавший с нами под деревом, лежал, неудобно запрокинув голову; холодные розги Серого ливня хлестали его открывшееся лицо, и что-то жуткое до тошноты было в этом его положении.

— Человек умер, — сказал отец, а я испугался и заплакал; мы не знали даже: тот человек — мужчина или женщина, а всякое возвращение, всякую скорбь по умершим Серый ливень держал для похожан под запретом.

Итак, мы снова были в пути, неизвестно от чего спасаясь, неизвестно какую награду надеясь получить впереди; и так мы снова шли по этой земле, истязаемой Серым ливнем; и уже была ночь, и мы очень скоро отбились от нашего замечательного леса; я безутешно жалел об этом, но молчал, и только сейчас я в полной мере начинаю сознавать всю тщетность моих сожалений тогда и ту предательскую видимость, которая их возбуждала, — ведь если бы мы в тот день остались на опушке леса… я спрашиваю: кто скажет, что было бы лучше в тот день? — и нет никого, кто бы дал мне ответ… и так мы скоро потеряли свой лес, а Серый ливень косил и косил нам навстречу, и отец то и дело придерживал меня за плечо; я двигал ногами, как заведенный, стараясь не оскользнуться; я ничего не видел перед собой и знал, что впереди ничего-то и нет, кроме черного ночного вещества, нанизанного на длинные спицы ливня, и отец сам изменял направление похода, проводя меня мимо закраин кипящих под ливнем болот и озер, и единственное, что нам было очень необходимо тогда, — это поскорей, буквально ощупью отыскать хоть какую-никакую возвышенность; и меня уже настигла минута отчаянья, как вдруг отец остановился и я услышал его охрипший до неузнаваемости голос.

— Постой, сынок…

Так в ночи мы наткнулись на то, что отец назвал Домом…

— Это дом, — сказал он, а я же ничего, ничего не знал об этом…

— Это дом, запомни, — сказал он, и я запомнил слово…

— Господи, ведь это — дом… — сказал он, и мы прикоснулись к промокшей, сложенной из толстых деревянных обрезков стене. — Господи, где-то будет дверь, и мы войдем…

— И мы войдем… — повторил я, скользя ладонями по гладким неровностям стены; это дом, лихорадочно билось в сознании, — вот стена — это и есть дом, и где-то будет дверь, и мы войдем…

И мы вошли.

Ничего подобного я в жизни не видывал; и многие слова я услышал тогда впервые, и значение этих слов не крылось за непроглядными завесами Серого ливня, а было тут же, при нас — оно стелилось расчетливо ровной поклажей половиц, поскрипывало и самим ногам придавало неведомую ранее упругость; оно легко открылось одной дверью, второй, и третьей, и тем, что было за каждой из них; замыкалось стенами комнат — сухими, в надежном соединении составленных коробами, изгибалось чудным изваянием камина и было очерчено застекленными провалами окон; и оно же лестничным переходом манило выше, где был внутренний балкон и были новые двери; и здесь совершенно не было Серого ливня и даже болотного запаха его; я просто не знаю, как объяснить все это…