Свет во мраке

Сначала я решил, что уродливый старик что-то ведает о подстерегающей меня опасности. А потом я понял — да, он видит опасность. И видит ее во мне, но не для себя, а для кого-то еще. А еще он видит во мне отмщение — и на этот раз именно для себя. Поняв это, я оставил рядом с ним тряпку с птичьими яйцами и куском запеченной рыбы, припасенных мною для ужина. При моем приближении он дернулся, зажмурился невольно. Надо было видеть удивление на его иссохшем птичьем личике, когда он понял, что все еще жив, а у его ног лежит царское по его меркам угощение. Он принял мой дар. И при этом он понимал, что за угощение придется отплатить столь же щедро.

Высосав первое яйцо, смочив пересохшее горло, посидев неподвижно некоторое время, он оправился настолько, чтобы начать говорить. Начать долгий и рваный монолог. Он говорил не со мной. Но он говорил для меня. Выплескивал всю накопленную и застарелую ненависть к более удачливым сородичам, упоминал некие знаковые мгновения для расы шурдов, описывал те редчайшие миги, когда ему улыбалась удача. Я молчал, но ему не требовался собеседник. Он жаждал иметь слушателя — возможно жаждал этого десятилетиями. И вот он я — явился из серой влажной туманной дымки, молчаливый, сосредоточенный и готовый слушать.

Первым делом я опрокинул жалкое подобие ростовой статуи неизвестного мне шурда. Лицо плоское, глаза навыкате, рот плотно сжат, губы выпячены, на полуобнаженной груди налитые мощью мускулы. Я разбил эту поделку на мелкие куски, а старик сопровождал мои действия прерывающимися пояснениями и хлюпаньями.

— С-сорок лет тому назад подняли. А за что? Мерзкий ведь был он — Луклу Могучий. Да и имя у него другое было — Квелый. Вечно сидел в уголке и слюни пускал… а тут на тебе — статую ему воздвигли. В голодное время и морознейшую зиму сумел он выследить большой людской обоз, а затем вывести на него наших воинов — тех, кто еще мог стоять на ногах и держать в руках лук. Но ведь и я в той разведке был… отморозил тогда четыре пальца на левой ноге и два на правой. Жутко они воняли, пока не отвалились… а я думал — оживут… не ожили… ух и вкус-сные яйца! Свежие! Самая пища для живота старого шурда… давно не едал я яичек, давно не лакомился старый Шлеп вкус-снятиной…

Я подступился к толстой треснутой колонне, навалился на нее плечом, не забывая поглядывать на темнеющий дымный вход в город шурдов. А старый Шлеп продолжал щедро делиться со мной никому не нужными воспоминаниями.

— Вот как говорят? Мол самый нежный и вкусный — это человеческий детеныш. Может и так! Не с-спорю! Но ведь мал кусочек! На всех не хватит! Лучше всего детеныша откормить! Вырас-стить! И кормить много! Часто! Пусть полнеет в своей тесной клетке, где можно только лежать! И он быстро нарастит нежный жирок, а мясо останется мягким! Но куда там… ведь надо терпеливо ждать… так и сожрали тогда всех десятерых детенышей. Мне почти и не досталось ничего… а куда я поспею на своих беспалых ногах? Еле ковыляю… А рыба вкус-сная! Чужак! Ты забыл разбить вон ту кость — а это непрос-стая кость! Ос-собая! Она из ноги самого Румла Клыкастого! Одного из наших великих… правда мы съели его, когда он состарился и ослабел. А ведь он так плакал и так громко кричал о былых временах…

Старик изливался еще долго. И замолк он лишь, когда я подошел и указал рукой на вход в подземный лабиринт — о котором невольно услышал уже немало из непрерывных речей Шлепа.

— Вес-сти? — понял он меня правильно.

— Веди — впервые нарушил я тишину — Укажи каждый закоулок. Каждого шурда что скрывается в темноте. Ты ведь знаешь где их любимые отнорки и логова?

— Знаю, как не знать, чужак… с-смерть пришла за нами в твоем обличье, да? — неожиданно пронзительно уставились на меня старческие глаза — Да?

— Да — не стал я скрывать — Убью каждого.

— А меня?

— И тебя. Ты умрешь последним.

— Что ж… может оно и к лучшему. Пошли, чужак… я пос-смотрю как ты губишь мой народ… такое зрелище не каждый день выпадает!

— Веди…

Вытащив из-под костлявого зада искривленную палку с поверхностью выглаженной ладонями до блеска за прошедшие годы, шурд с непонятной и даже несколько страшноватой радостью поковылял навстречу выходящему из мрачного входа дыму. Старик окунулся в вонючий дым с головой, привычно кашлянул, из дымного тумана послышалось его нескрываемо злорадное хихиканье.

Так началось мое путешествие по подземному смрадному лабиринту, почти опустевшему после явления сюда Тариса, но сумевшему сохранить островки задыхающейся в вечном дыму жизни. Я шагал и шагал, а чуть впереди и в стороне ковылял Старый Шлеп, скованно ворочающий длинной костлявой шеей и указывающий палкой на тот или иной отнорок, прерывая свой бесконечный монолог пояснениями:

— Род Угхуров туточки обитал. Сильная семья была, грозная. Детишки их мерзкие не раз мне в спину камни метали. А теперь мое время пришло! — палка старика в негодовании стучала по стене прохода ведущего к его обидчикам — Что теперь скажете? Осмелитесь бросить камень? А? А вот помню в давно прошедшие года досталась мне из военной добычи пара книг. Им мясо — а мне книги. Все норовят обидеть Старого Шлепа. А я прочел! По сию пору помню каждую строчку и буковку… но животу от этого сытнее не стало…

С перепуганным визгом из темного тупика метнулось несколько закутанных в вонючее тряпье фигур. Пара женщин и трое детишек. Мужчины Угхуров не выжили? Или до сих пор в походе Тариса? Я взмахнул каменным тесаком, бесстрастно отнимая жизнь шурдов. Древнее оружие радостно взвыло, пронзая грязную серую кожу врагов. Все закончилось быстро — на каждую жертву по одному удару. А затем мы пошли дальше — после того как хихикающий и раскачивающийся подобно гнилой ветке на ветру Старый Шлеп нанес несколько стегающих ударов палкой по замершим в лужах крови трупам. Шурды, как и гоблины не забывают ничего и никогда. Старик прожил долгую и тяжелую жизнь, наполненную частыми обидами — и каждую обиду он запомнил накрепко, выпестовал ее в своей темной душе, бережно нанизал их на нить мести. И сейчас настало время срывать бусины… Наши с ним цели удивительно совпали…

— А вот крысеныши из нижних коридоров! Жадные! Жадные! Жадные! Притащили как-то чуть подгнившую оленью тушу. Запах с-сладостный такой! Я им — хотя бы копыто поглодать дайте… а мне в ответ удар в грудь. Сильный удар! Кашлял я несколько лет. Ох… хороший у тебя удар, чужак. Голова так и покатилась… А вон в тех боковых проходах обитает одна большая семья. Они себе заняли большую комнату, где раньше жили младшие поводыри. А меня не пус-стили…

Следуя его указаниям, я послушно сворачиваю и спустя пару десятков шагов мы действительно попадаем в большую задымленную комнату. В углах жмутся старые щурящиеся шурды, мне в плечо вонзается стрела, от еще двух я уворачиваюсь и первым делом убиваю трех неумелых лучников. Одного тесаком, остальных просто «выпиваю». На склизкий чавкающий пол падают трупы, вновь брызжет кровь, своим медным сильным запахом разбавляя стоящую здесь немилосердную вонь. Я взмахиваю тесаком как косарь во время жатвы. И срезанные «стебли» падают и падают к моим ногам. Раскачивающийся в дымном сумраке Старый Шлеп не скрывает своего ликования, он пытается пританцовывать, кружится, размахивая палкой и рваными одеяниями из шкур.

— Дальше, чужак! Идем дальше! Впереди еще много мерзких душонок! Ох! Твой удар вспорол ему грудь! Сердце! Можно я возьму себе сердце?

Запах крови сводит Шлепа с ума, он неотрывно смотрит на развороченную тесаком грудь сородича. Я киваю, и костлявый старик бросается на рану подобно ворчащему склирсу. Я выхожу, и вскоре поводырь меня догоняет, довольно чавкая и облизывая покрасневшие пальцы.

— А теперь по этим ступеням! Там тебя ждет обильная добыча! Не меньше трех десятков мелких крысенышей, что недавно пытались меня убить и сожрать! Крыс-сята! Мерзкие крыс-сята! Их них выросли бы хорошие воины! Они из одного старого рода. С-самого первого рода, с-созданного Тарисом! Они и выглядят иначе! Ты только взгляни, чужак!