Великая Ордалия (ЛП)

— Если они не прыгают, тогда получается… — Он помедлил, обдумывая жуткую альтернативу. — Тогда получается, что их сталкивают?

Ойнарал строго посмотрел на него, а затем перевел взгляд наверх, низины и возвышенности его лица заливал пронзительный свет.

— Значит, их столкнули? — настаивал  Сорвил. — А не мог ли Нин’килджирас каким-то образом проведать о нашем предприятии?

Ойнарал хранил молчание, как и прежде стараясь не смотреть на него.

— Мы достигли Кулнимиля, — сказал он таким тоном, словно подводил какие-то итоги. — Великой копи Ишориольской …  Скульптурные черты его лица искривились. — Скоро доберемся до Озера.

Ложный Уверовавший король в разочаровании отвернулся от нелюдя. Милость, так сказал сику. Он спасет себя, следуя в благословенной тени своего спутника, последовав тем путем, который Ятвер назначила сыну Харвила, юноше, которому предначертано стать убийцей Аспект-Императора. Но разве же это милость — оказаться в этой глухой пропасти среди столь мерзких и отвратительных ужасов? И уж если на то пошло, он был обязан своей жизнью Ойнаралу — а не наоборот!

Стук молотка Клети  растворялся во мраке, отзвуки его гуляли по шахте, отражаясь от окружавших их неровных стен, отсчитывая  не знающий устали ритм древней песни Перевозчика.

И далече от Глада,

В глубинах Бездны,

Они произвели свое проклятое копье.

Куйара Кинмои, душой нацеленного

На наше разорение,

Ибо они возлежали вместе, брат и сестра,

Подражая Тсоносу и Олисси.

То была Песнь Кровосмешения Линкиру, отметил Сорвил. Точнее её версия, которую он — или душа, которая стала им — никогда не слышал.  В вариации, где слова её несли в себе зёрна истерзанного, исковерканного будущего … погибели, ставшей их роком.

Апокалипсис нелюдей. Целая раса, запертая в лишенных света глубинах,  оплакивающая утраты, яростно оспаривающая сделки, заключенные в давно минувшие времена, души, следующие от поражения к безрассудству, а от него к трагедии, всегда на бурных волнах, всегда всё дальше и дальше от берегов настоящего. Скоро последние из здравомыслящих сдадутся Скорби, эмвама оставят их, погаснут последние из глазков, безмолвие и тьма воцарятся в опустевшем сердце Иштеребинта.

Гора перестанет плакать.

И Сорвил осознал, ухватил факт, ускользавший от прочих людей до тех самых пор, пока к ним не являлась смерть. Конец все равно настанет. Нелюди, при всем их ошеломляющем возрасте, были бессмертны не более, чем их каменные рельефы. Невзирая на всю праведную мощь и изобретательность, время положило предел их власти, превратило в дым их головокружительное великолепие. Они были сильнее и мудрее людей, но судьба привела их к упадку. Если погибли волки, на что могут рассчитывать дворняги, беспородное людское племя?

И в один, оставшийся незамеченным миг вдруг сошлись воедино древние обиды Амиоласа, и удивительные факты Великой Ордалии. Он ощутил, что его взяли  и нацелили заново, повернув к реальности столь же не приукрашенной и суровой как сама истина. Обмана не было. Ойнарал ничего не скрывал. Иштеребинт нельзя было назвать дурацкой пантомимой. Гибель Мира не была какой-то безумной фантазией, способом выдать нечестие за отвагу.

Она была попросту неизбежна.

И случилось так, что, находясь в самых недрах Обители, сын Харвила ощутил горизонт нового и жуткого мира, в котором действительно существовал Консульт, близилось уничтожение людей, и Анасуримбор Келлхус был единственной их надеждой — единственным подлинным Спасителем человечества и самого Мира! Мира, где часть, которую могла видеть Жуткая Матерь, делала её слепой к той части, узреть которую Она не была способна…

Мира, в котором он мог бы любить Анасуримбор Серву.

Но для этого он должен был выжить и спастись из этого безумного и полного зла места … Бежать из него!

Ибо в Плачущей Горе не осталось места надежде.

Если не считать владыки Харапиора, она не знала никого из тех, облаченных в нимилевые кольчуги нелюдей, что явились за ней. Однако их взгляды говорили ей, что они о ней слышали, знали кто она такая и на что способна. На угрюмых лицах читалась похоть, смешанная однако с любопытством и смущением.

На голову её они натянули тканый из инъйорийского шелка мешок, касавшийся её лба и щек, словно нежные лепестки роз. Тело её они оставили неприкрытым, за исключением кандалов на запястьях и лодыжках — и квуйского варианта Ошейника Боли, охватывавшего её шею.

Они молчали, и она не сопротивлялась.

Однако же, ненависть, которую вид её пробуждал во владыке-истязателе, была слишком глубока, чтобы он мог с нею справиться.

— Спой нам! — Рыкнул Харапиор. — Спой нам, ведьма! Обожги наши сердца своими мерзкими подражаниями!

Она не стала ублажать его — не из презрения, хотя не ставила нелюдя ни во грош. Она не стала петь потому лишь, что время песен ушло так же, как до этого пришло.

И следующая её Песнь будет сеять лишь огонь и погибель.

Нелюди продели шест между её спиной и локтями, и таким образом понесли её в Преддверие.

— Нееееет! — Хлюпнул носом её давно сломавшийся старший брат и вдруг возопил. — Оставьте её! — с внезапной, животной свирепостью. — Оставьте её ! Оставьте! Ей! Жизнь!

И эти слова ранили её куда сильнее, чем все перенесенные ею унижения… в них звучала его преданность после всех  издевательств, всех увечий. Сочтя её тело неподатливым, владыка-истязатель попытался превратить Моэнгхуса в инструмент её пытки. И пока они кромсали его, она пела песни благословения на ихримсу … пока они терзали этого темноволосого юношу, всегда обожавшего её.

Она пела песни ликования, слыша его рыдания и стоны под мукой…

A он все равно любил её — как и Сорвил.

Анасуримбор Серва  размышляла об этом всё то время, пока группа нелюдей возносила её, слепую, к вершине Плачущей Горы… о любви заботливых братьев  и осиротевших королей.

И о жестокости, которой требовало будущее.

Сорвил смотрел как Перевозчик, не прерывая песни, стал хватать туши за ножки и с разворота бросать их на помост.

Влажный звук выманил их, словно червей из дыр в гнилых стенах. Урча и жестикулируя, они высыпали на шаткие карнизы,  железные трапы, принюхиваясь к воздуху, как слепые щенки. Эти, столь же несчастные, как те другие, что оставались наверху, выглядели много хуже: изможденные, покрытые язвами, коростой, одетые в грязные тряпки… черные колени и ладони были достойны плеч Цоронги, макушки, похожие на белую кость. Бледная кожа поблёскивала в прорехах на покрывавшей их грязи, украшая хворобу каждого особенным узором. И все они, разной поступью, но единым порывом повалили к Клети, и одинаковым образом яростно зачавкали.

Прежде эти копи были славой Иштеребинта, ради них посольства других Обителей поселялись внутри горы. Ибо нимиль — прославленное серебро нелюдей, более крепкое, чем сталь, но при этом лаской и теплом облегавшее кожу — всегда был великим наваждением этой расы. Некогда весь огромный Ингресс переполняли клети, груженые рудой, и  направлявшиеся к печам и кузням Хтоника. Пылали глазки. Эмвама сновали по железным трапам и  помостам, сгибаясь под резкими окриками и кнутами своих бессмертных надсмотрщиков.

И теперь это вот…  это…

Извращение.

— Это Умалившиеся? — проговорил Ойнарал. — Чрез тысячу лет такими станут те, кто сумеет выжить в Хтонике наверху.

Постаравшись скрыть омерзение, юноша проговорил:

— Они не плачут.

— На них снизошло то, что мы называем Мраком. За века, отданные переживанию своих воспоминаний, память их превратилась в пыль. Яркие переживания перенесенных ужасов тают, и, наконец, от них остается только непрозрачный темный туман — в который превращаются их души… — Ойнарал смолк,  словно поразившись неким неизведанным знанием.