Пристрелочник (СИ)

Кандидаты на роль «гонца» нарисовались сами: трёх чудачков подросткового возраста поймали «на горячем». Не фигурально, а реально: на воровстве горячих лепёшек в поварне. С хлебом-то у меня хорошо, пекарня поставлена, но печь… Кирпич! Итить ять!

— Значится так, мужи мои добрые. Надумал я послать гонца к соседям. С посланием. Типа: настоятельно советую принудиться к миру. А то хуже будет. Берём доходягу, вешаем ему на шею ожерелье из… из свеже-отрезанного. Уже за два десятка дурацких ушей собралося. Отвозим его по Оке вёрст на сорок. Могута там стойбище местных приметил. И отпускаем. С предложениями взаимного мира, любви и согласия.

— Не. Снимет. (Ивашко обращает внимание на детали)

— Не снимет. Локти перебить. (Ноготок предлагает решение)

Опять. В смысле: публичная казнь за хищение гос. собственности. В продвинутых западных демократиях этого и нескольких последующих веков широко распространено отрубание рук карманникам. В том числе: за украденную булку хлеба. Типа: для воспитания, просветления и осознания. Что ж не воспользоваться опытом прогрессивной Европы? Общечеловекнутость оттуда же… подтекает. Только чуть гуманизма добавлю: отрубить насовсем… — это жестоко.

Сопляка ставят на колени рядом с плахой, вяжут кисти рук за спиной, выдавливают вязку к шее, так чтобы локти торчали в стороны. Укладывают локоток на колоду и… И бьют молотом.

В локте в таком положении хорошо видна косточка. Вот её и дробят.

Предшествующий вой с причитаниями, обещаниями, молениями… после удара переходит в совершенно безумный крик. Подросток, с остановившимся лицом, уставившимся перед собой в землю взглядом вылупленных глаз, орёт на пределе сил. Так, что едва не лопаются жилы на шее.

«Что ж ты так убиваешься? Ты же так не убьешься…».

Второй кандидат, стоящий рядом со связанными руками, вдруг бросается бежать. Крик стоит такой, что никто не обращает на это внимания, не слышит моей команды. Кроме Курта.

— Убей!

Умница. Какой прекрасный сообразительный зверь! Князь-волк не воспроизводит в точности мой урок с вырыванием горла, а адаптирует опыт по ситуации: в три скачка догоняет беглеца, прыгает ему на спину и, снова как-то мимоходом, в продолжение своего движения дальше, ломает ему шею, отрывая в сторону голову.

Уже в возрасте 14 месяцев дети способны отличать целенаправленные поступки от случайных или вынужденных. Экспериментатор на глазах у детей включал лампочку, нажимая на кнопку головой, хотя мог сделать это руками. Дети копировали это действие, полагая, что у этого способа нажатия на кнопку есть какие-то важные преимущества, раз взрослый человек так поступает. Однако если у экспериментатора, когда он нажимал головой на кнопку, были чем-то заняты руки, то дети нажимали на кнопку рукой. Очевидно, они понимали, что взрослый воспользовался головой лишь потому, что руки у него заняты. Следовательно, малыши не просто подражают взрослым, а учитывают всю ситуацию.

Так и Курт: сообразил, что мой способ «хриповырывания» — из-за слабых челюстей. И творчески применил собственные возможности.

Глава 373

Прибираемся. Добавляем свежее ухо к ожерелью.

— Вот же… незадача. А третий-то помер. Мда…

Третий кандидат умер, ожидая своей очереди. Не частое, но известное явление. В Советском Союзе или среди пенсионеров в очереди в поликлинику в постсоветской России. Гришин, например. Человек, вроде бы просто ждёт. А на самом деле — живёт. И, соответственно, умирает. Сердце, знаете ли.

Ухо от этого — туда же. И голову… к предыдущей. В торбочку гонцу на шею.

Как бы и этот… А, ладно. Вон ещё целый ряд на коленях стоит.

От-оравшегося, от-ревевшегося, обделавшегося кандидата разворачивают к плахе «другим бортом». Второй локоть проходит тише и быстрее. И децибелов меньше и заканчивается раньше. Обессилил.

— Салман, возьми проводника из Могуткиных, лодочку и отвези поближе к селению местных. Чтобы по дороге не пропал. Давайте, ребята. Кончай перекур, начинай приседания. Работать пора.

Как я узнал потом — мы попали вовремя. С казнью, с посланцем, со знаками «любви и согласия».

Всё время, едва узнав о нашем появлении на Стрелке, местные племена пребывали в нервном, неустойчивом состоянии. Кто-то мечтал проявить удаль и пограбить нас. Проявил и умер. Кто-то мечтал отомстить за битых удальцов. И — умер. Кто-то рвался отомстить за мстителей, за сородичей и…

Аборигены разрывались между противоречивыми стремлениями. Жажда наживы, мести, победы, славы, чести, справедливости, солидарности, сохранения, продолжения, возвеличивания… своего рода, богов… вспыхивала в смелых душах, воспламеняла храбрые сердца. Возбуждала и звала на подвиг. На уничтожение и искоренение наглых захватчиков и проклятых находников. Требовала выхода, побуждала к активным действиям.

— Встанем как один! Защитим свой народ, свою землю, свою свободу!

Свободу жить «как с дедов-прадедов»? Свободу делать только то, что разрешает «кудатя»? Свободу существовать под постоянным присмотром 20–40 пар глаз? Травить своих детей в курных избах? Морить голодом в регулярных голодовках? Свободу взрослым умирать в 30–40 лет? Оставаться неграмотными? Не знать, не уметь, даже — не представлять множество разного в мире? Свободу от всего, даже от «свободы хотеть»?

«Свободны — во тьме тараканы…».

Пока кто-то не щёлкнул выключателем.

Ярость, храбрость и ненависть закипали в душах туземцев.

И чуть оседали, чуть осаживались. Инстинктом самосохранения? Трусостью? Разумностью?

— А что будет… Если не — «победа будет за нами»? Или — «за ценой не постоим» у этой победы… не слишком? Наших-то уже били на Бряхимовском полчище… Скольких мы там оставили. Если опять… сколько вернётся в родной кудо?

Каждая моя кровавая выходка сбивала предвкушение богатой добычи и пламя «ярости всенародной». Своей непривычностью. И русские, и булгары, и местные — так не делают. Какая-то… не-людскость, нечеловечность. Новизна непонятная.

Непонятное — пугало.

Мысли в окружающих «вели» шевелились по кругу: возмущение, ярость, осознание, осторожность:

— А может, ну его, психа лысого…? К нам-то он не лезет. Мой кудо с краю…. А эти, зарезанные… он мне что — брат-сват?… А хоть бы и родня! Да он завсегда гадом был! У позапрошлом годе выпросил невод на неделю, а по сю пору не вернул!.. А помнишь — он лисицей отдариться обещался? Так ведь специально лысую сыскал! Ведь особенно, которая паршой заеденная — выслеживал!.. Да не об этом речь! Ежели моё ухо рядом с евоным на одной верёвочке висеть будет — кому с этого радость?…

Пройдясь несколько раз по кругу, мысли в некоторых головах выходили на следующий уровень:

— А может… того? А? Может, поговорим? Типа: давайте жить дружно, давайте простим друг другу… Нет, ты что?! Какой я христианин?! Да я за нашего Пурьгенепаза!.. Пасть порву! Моргалы выколю! Только… а кто ж Пурьгенепазу кланяться будет, подношения сердечные делать? Ежели мы с тобой… своими моргалами — бордюрчиком вокруг вели моргать станем?

Жизнь в роду, в общине, не допускает существования у человека собственного мнения. «Как все — так и мы», «все так живут», «дружно — не грузно». «И как один умрём. В борьбе за это».

Мысль о ненужности умирать за разные оттенки местного «эта» спорадически возникала в туземных головах. Не считайте аборигенов дураками! Но… «не мы таки — жизнь така». И проблески разумности захлёстывались очередной волной «ярости всенародной». Я бы назвал её здесь — глупостью и ксенофобией. Но это моё личное мнение.

Мне эта вражда была не нужна.

Мне вообще от них ничего не надо! Вот кусок земли, на котором я строю свой город. На нём прежде никто не жил, я никого не сгонял. Вокруг полно пустых земель. Которые никто не пашет, не застраивает. Которые мои люди будут обрабатывать. У нас нет повода для конфликта! Мы будем торговать! Я обеспечу всю округу прекрасными горшками прямо с гончарного круга! Которого у вас нет. И всем будет счастье…