Вечный мент или Светоч справедливости

– Ваше мракобесие, – ничуть не обиделся бес, – нам бы дар ваш получить, и дальше отправиться. Время не ждет.

– Дар, говоришь, – Левиафан задумался, – был у меня дар для убийцы Светоча. И казалось мне, что это замечательный дар… Но сомневаюсь. Сильно сомневаюсь.

Кухериал тревожился, переступал с ноги на ногу, постукивая копытами. Мне передалось его настроение, и охватили самые дурные предчувствия.

– Но потом я понял, что лучше, если я не вручу дар, а кое-что заберу, – физиономия герцога стала очень довольной.

– Ваше мракобесие! – Бес снова рухнул на колени. Похоже, у него это стало входить в привычку: – Не губите!

– Да постой ты, – с досадой поморщился Левиафан, – послушай сначала, что именно я заберу. В принципе, это вполне можно счесть даром. Знаешь ли ты, какой самый уязвимый человеческий орган?!

– Конечно, знаю. Некоторые этим органом думают, когда красоток видят.

– Выходит, не знаешь. А я скажу тебе, что это за орган. Это сердце. Здоровье человека находится в прямой зависимости от работы сердца. Тысячи людей умирают ежедневно от инфаркта. А все потому, что сердце имеет заданное число сокращений. Удар ножом в сердце всегда смертелен. Сердце еще и уязвимый орган потому, что болезненно реагирует на любые переживания. Ускоряется пульс. Кровь быстрее начинает бежать по венам… Любого человека можно довести до инфаркта, если постараться.

Я слушал проникновенную речь Левиафана с ужасом, уже подозревая, что мне грозит. Но молчал, следуя указаниям беса. Пока молчал. Хотя хотелось протестовать. А еще лучше – обратиться в бегство.

– Я заберу у твоего человека сердце, – сообщил герцог страшную правду.

В ушах застучало, кровь быстрее побежала по венам, пульс участился настолько, что я счел слова герцога об инфаркте пророческими. Все самые дурные предчувствия оправдались.

– Но ведь без сердца он не сможет жить! – вскричал Кухериал.

– Я подумал об этом, – спокойно ответил Левиафан. – Вместо сердца мы поставим ему пламенный мотор. Из песни, как говорится, слова не выкинешь.

Он оказался большим шутником, этот герцог Предела зависти. Мне стало настолько не по себе, что даже в глазах помутилось. Я ощущал себя быком, которого ведут на заклание.

– Пламенный мотор? – переспросил Кухериал, чуть не плача.

– Почти. На самом деле, это кусок холодного кристалла, почти вечного. Если ему в грудь, – Левиафан ткнул в меня указательным пальцем, отчего живое сердце сжалось болью, – попадет пуля, она не причинит кристаллу вреда.

– Разыграли нас, да, ваше мракобесие?! – Бес выдохнул с явным облегчением. – А я-то уже решил, что вы серьезно.

– Хочу что-то забрать, ничего не дав взамен?! – Герцог надвинулся на Кухериала и пророкотал громогласно: – Не обмани мое доверие, бес, пусть твой грешник прикончит Светоча. Мне надоела эта игра. Слишком уж она затянулась.

– Да, ваше мракобесие… Конечно, ваше мракобесие, – засуетился Кухериал, – не беспокойтесь. У нас все на мази. Прикончим непременно.

Левиафан вложил кристалл в мою ладонь. Надо ли говорить, что я даже не успел заметить, откуда он извлек подарок.

– Как тебе твое новое сердце? – поинтересовался герцог.

Я бросил быстрый взгляд на беса, тот приложил палец к губам – молчи. Я послушался, даже рта не открыл. Просто стоял навытяжку перед герцогом Предела зависти, сжимая кристалл в руке.

– Вижу, что нравится, – сделал вывод Левиафан. – Раз так, хорошо, потому что все уже готово…

Стены вдруг поплыли, тронная зала стремительно окрасилась белым, меняясь в очертаниях, и я оказался в операционной, полной врачей в заляпанных кровью халатах и масках.

– Штопоров? – заорал один из них, с абсолютно безумными, темными глазами, почти без белков. – Почему он до сих пор не в отключке?!

– Сейчас, Евгений Николаевич. – Анастезиолог Штопоров засуетился. Отломал кончик ампулы, набрал в шприц мутновато-коричневой жидкости, несколько капель упали на пол, зашипели, испаряясь.

– Ложись на кушетку, собака такая! – прикрикнул на меня Штопоров. – Раствор уходит.

Я попятился. Если такое пустят по вене, на каком кругу я окажусь?!

Один из докторов быстро заговорил по-немецки, обращаясь к присутствующим. Я уловил в его речи несколько раз повторенное «ohne Anasthesie» и понял по зверской интонации, что он предлагает делать операцию без анастезии.

– Помолчите, Эмменбергер, – бросил Евгений Николаевич немцу. – Здесь я заведующий отделением. Ваши нацистские штучки не пройдут, он обернулся к остальным, – ну-с, коллеги, у нас на повестке дня сложная операция, пересадка сердца. Если больной не выживет, – он повысил голос: – Если он опять не выживет! Я всех вас в порошок сотру! Будете работать за одну зарплату. Никаких вам премиальных, дотаций и бонусов от родственников больных. Все ясно?!

Бригада врачей заметно погрустнела. Глаза над медицинскими масками были воспаленными, страшными, на меня эскулапы поглядывали с плохо скрываемой ненавистью. Еще бы, ведь это я своей скоропостижной кончиной под ножом хирурга собирался лишить их премиальных.

– Не дамся! – пробормотал я, отступая к двери.

– Рашн швайн! – констатировал Эмменбергер.

– У нас нет времени на эти глупости! – шагнул ко мне главный хирург.

– А ну ложись, падла! – потребовал Штопоров. – Пока я тебе двойную дозу не вкатил.

Я уперся в дверь, не выпуская страшных врачей из поля зрения, зашарил ладонью в поисках ручки. Дверь оказалась гладкой, как стена. Выход из операционной строители забыли предусмотреть…

Врачи кинулись на меня внезапно, всем скопом. Атака была продумана до мелочей. Штопоров взмахнул шприцом, целясь в лицо, я уклонился, уходя от опасной иглы, и наткнулся на подставленный ловким Евгением Николаевичем мокрый платок. Пол тут же качнулся, выскользнул из-под ног. Меня повалили и потащили к кушетке. Особенно старалась косоглазая девица, от которой сильно разило перегаром. Она аж кряхтела от натуги, придерживая меня за плечи. Кинули на кушетку, перевернули, сорвали штаны. Штопоров всадил укол в беззащитную ягодицу, после чего у меня окончательно отнялись руки и ноги, и мир подернулся серой пеленой. Меня перекинули на операционный стол. Последнее, что я запомнил – склонившиеся надо мной лица врачей в грязных масках с безумными жадными глазами. Эмменбергер при этом щупал татуировку на плече, смеялся и что-то горланил по-немецки…

Я очнулся, задыхаясь от боли. Вытянул шею. Оказалось, я лежу посреди полутемного коридора на каталке, плотно прикрученный ремнями.

– Эй! – слабо позвал я.

Тут же послышался дробный топот множества ног. Из дальнего конца коридора ко мне в буквальном смысле бежала давешняя бригада врачей. Впереди – бравый хирург Евгений Николаевич. По правую руку от него анестезиолог Штопоров. По левую – нацистский преступник Эмменбергер. Масок так и не сняли. Крови на халатах заметно прибавилось.

– А-а-а-а! – слабым голосом закричал я, осознав, что это моя кровь – пролита в аду.

– Как вы себя чувствуете? – склонился надо мной хирург.

– Кажется, живой, – ответил я с трудом, губы плохо слушались.

– Да-да, удивительное дело, – доктор радостно засмеялся. И расплылся в сероватую кляксу. А вместе с ним и больничный коридор…

Я снова очутился в тронной зале. Перед Левиафаном. Герцог Предела зависти внимательно за мной наблюдал. Его интересовали мои ощущения.

А они были самыми неприятными. Я чувствовал, что тяжело дышать, словно на грудину водрузили штангу килограммов этак в сто пятьдесят. К тому же, от сердца по телу расползался нестерпимый холод. Будто в вены впрыснули жидкий азот.

– Ты как, в порядке?! – забеспокоился Кухериал.

Я стоял, покачиваясь, держась за левую сторону груди. Да еще открывал по-рыбьи рот, с трудорм справляясь с дыханием. Из легких валил ледяной воздух и обращался в пар.

– Люди, – проговорил нараспев Левиафан, – они куда охотнее верят в ад, когда вместо кипящего котла им продемонстрируешь кабинет стоматолога или хирургическую залу.