Охота на судьбу

- И чего ты ждешь? – буркнул Файрис и, оторвав взгляд от бумаги, грозно уставился на стоящего перед ним в ожидании слугу, - приведи оружейню в порядок! Заточи клинки! Займись делом, черт бы тебя побрал!

- Слушаюсь, - опустив голову так, что его подбородок коснулся груди, виновато пробормотал Азхольд и, развернувшись, тихонько покинул кабинет своего господина, дабы не навлечь на себя новую порцию божьего гнева.

Вспомнив недавние слова Глу-Атоша: «Прислуживание, рабство, заточение», которые назойливо вертелись в его голове, сердце кузнеца заныло от боли и обиды. Он ковылял по коридору, словно мертвец, только что поднятый некромантом.

- Я червяк, таракан, драный ковер, об который все кому не лень вытирают ноги, - бичевал себя Азхольд, - паук был прав, абсолютно прав.

Может, не состоись беседы с Глу-Атошем, кузнец воспринял бы все, как всегда – со спокойствием и покорностью. Но теперь слова паука, словно горящие угли, распалили костер его души, подняв из глубин давно затухшие воспоминания.

И потому, повинуясь бунту своего сердца, вместо того, чтобы направиться в оружейную, как ему и полагалось по приказу Лорда Файриса, Азхольд, перейдя, как это зачастую бывает у людей, от печали к гневу, уверенно зашагал в свою келью.

Не сказать, что выходка кузнеца попахивала авантюризмом или чем-то революционным, но для него в этот момент, после долгих лет коленопреклонения, это было вершиной возможного протеста.

Скромная келья Азхольда, по сути представлявшая собой чулан с жестким матрасом, валявшимся на полу в углу, по мнению Файриса, была подходящим местом для проживания слуги. Ведь только боги «Восходящего дворца» могли рассчитывать на королевские покои. А как же иначе? Присутствие социального неравенства было обязательно. Впрочем, власть имущие на Фархорне считали абсолютно также.

Азхольд плюхнулся на свой матрас и, закинув руки за голову, вновь впал в уныние.

«И в этом заключалось все мое неповиновение? Да я просто бунтарь, черт возьми! Файрис, конечно, ничего не заметит, если не заглянет в оружейню. А он туда точно не заглянет, он слишком взбудоражен этой сделкой, чтобы тратить время на мою дрессировку», - размышлял Азхольд.

«Может, все же заняться делом», - по привычке прозвучал голос рассудка.

«Нет! Нет! Нет!», - протестовало сердце.

- Будь они прокляты! Лучше бы я умер, лучше бы я не появлялся на свет! - застонал Азхольд от безысходности и, вскочив со своего ложа, принялся мерить шагами чулан. Впрочем, комнатушка была настолько мала, что слабо подходила для этого, ведь расстояние между стенами кельи измерялось какой-то парой-тройкой шагов. Азхольд, обнаружив, что не может должным образом выпустить пар таким путем, был готов перейти к кардинальным мерам, излив свой гнев, пропитанный отчанием, на каменных стенах комнатушки. И вот, приготовившись обрушить на бездушную каменнную кладку град ударов, а иначе говоря, размозжить костяшки своих кулаков, превратив их в кровавое мессиво, Азхольд сделал мощный замах руки, от чего кожаная сумка, повисшая на его плече, колыхнулась, напомнив о себе. Казалось, время для Азхольда в этот момент остановилось. Разговор, состоявшийся не так давно с Глу-Атошем, вторгся в мысли мужчины. Слово в слово Азхольд прокручивал в голове беседу с загадочным существом, но одна из фраз ядовитым жалом впилась в сознание человека, оттеснив собой все остальные: «Я предлагаю сделку тебе, а не Файрису. Тебе, Азхольд, как личности, обладающей свободой выбора».

Дрожащей рукой кузнец извлек из сумки договор, предложенный ему Глу-Атошем и, развернув пергамент, стал внимательно читать его условия. Глаза его быстро бегали по изящно выведенным строкам документа, а лицо Азхольда бледнело с каждым прочитанным словом. После изучения условий договора взгляд мужчины не выражал ничего, кроме испуга. Казалось, кузнец вот-вот рухнет в обморок.

- Но почему мне, но как же я смогу? - бормотал Азхольд, приоткрыв крохотное оконце в своей келье, дабы глотнуть немного свежего воздуха. Кузнец сорвал с себя сумку, которая в этот момент была для него просто неподъемной ношей, и зашвырнул ее в угол помещения. Звон вывалившегося из сумки предмета заставил Азхольда вздрогнуть, словно от удара молнии. На каменном полу кельи, в углу рядом с сумкой, лежал кинжал. Мужчина, хоть и будучи кузнецом, и не просто кузнецом, а мастером-оружейником обители богов, никогда не видел ничего подобного. Черное, словно ночь, лезвие кинжала было усеяно вязью рун, сияющих алым цветом, а серая рукоять клинка, искусно оплетенная сотнями серебряных нитей, оканчивалась окольцованной гардой. Азхольд с осторожностью, так, если бы это было не холодное оружие, а дремавшая гадюка, взял таинственный клинок в руки. Кузнец чувствовал силу кинжала - странную, чуждую людям, мощь, исходящую от оружия.

- Теперь все встало на свои места, - прошептал Азхольд. Страх после прочтения им договора сделал шаг назад, сменившись слабыми искорками решимости, вспыхнувшими в глазах кузнеца, несмотря на то, что ноги Азхольда дрожали и подкашивались от пережитого им волнения.

- Но как же Глу-Атош узнает о сделке? Все это глупо, я никогда больше не увижу его, - твердил рассудок.

Стук в оконце тотчас вывел кузнеца из мысленых блужданий. Затмив собой дневной свет и флагман плывущих по небу облаков, на Азхольда выжидающим взором уставился черный ворон, уместившийся на малюсеньком подоконнике кельи.

Вот теперь настало время проверить, на что способен раб, не желающий пребывать в неволе. Все это и в подметки не годилось детским запираниям в собственной комнатушке и зарываниям в себя. Клинок, казалось, подпитывал решимость Азхольда, и последний, не раздумывая, взяв с полки уголек, развернул пергамент и уверенно черканул в конце документа корявую закорючку. Давненько же он ничего не подписывал! Не дав своему рассудку времени на протест, а сознанию - дивиться сумасбродности такого поступка, Азхольд привязал к протянутой лапе ворона договор и отпустил птицу. Зажав в руке таинственный клинок, кузнец просидел в своей келье до позднего вечера, так и не потревоженный своим господином.

Глава 19. В плену

Вождь племени гоблинов - Курзык, руководствуясь своим здравым смыслом, поступил крайне предусмотрительно, отпустив своих «недалеких» советников, для того, чтобы лично побеседовать с «разношерстной» толпой, которую группа разведчиков только что привела в лагерь. С наступленеим тяжелых для племени времен вождь окончательно разуверился в своих «шептунах» и, как уже говорилось ранее, держал советников, по большей части, для виду. Впервые перед взором Курзыка предстала такая пестрая группа, состоящая, казалось, из несоединимых элементов: друид, двое детей, орк! И - возможно барабанная дробь была бы очень кстати для такого случая – странник с другой планеты! Ах, ну да, еще увязавшийся за отрядом пес, который не был интересен вождю, а потому был оставлен за порогом гоблинского шатра. Помимо прочего, в помещении находилось с десяток вооруженных гоблинов, так сказать, в целях безопасности. Курзык молча прохаживался из стороны в сторону перед выстроившимися в линию пленниками, походя в этот момент на главнокомандующего на смотре воинского подразделения. Вождь несколько раз останавливал взгляд то на одном, то на другом члене отряда, хмурил свои темно-зеленые, словно древесный мох, брови, а затем, отвернувшись, продолжал свой заунывный заход. Создалось ощущение, что Курзык никак не мог выбрать, с кого же начать допрос. Но вот, наконец, вдохновение посетило вождя, и он, резко развернувшись на своих коротких зеленых ножках, недовольно фыркнул своим приплюснутым носом и нанес словесный удар по Гаркзыбу.

- Что ты делал вдали от твоего воинства, орк? Почему был с этими людьми?

Так как Курзык говорил на своем родном языке, то никаких проблем с произношением у него возникнуть не могло, а вот орку теперь предстояло отвечать вождю на языке гоблинов. Вопрос – а почему бы ему не набраться храбрости и, как посланник орков, недавно посетивший лагерь, не заговорить с Курзыком на орчьем наречии? - в данной ситуации, очевидно, отпадал сам собой. Поблажки могли быть сделаны лишь людям, не владеющим гоблинским, да и то, если у вождя будет желание вести с ними беседу.