Страждущий веры (СИ)

Я снова взглянула на небо, чистое, с растущей, но все ещё неполной луной. Сверкнула звезда и понеслась к земле, будто рисунок Охотника подмигнул, напоминая о давешнем сне. Отбросив страшные видения, я взяла лишь то, что меня очаровало — Огненного зверя на фоне беспроглядной тьмы. Именно его вышью следующим и подарю отцу на прощание. Хорошо, что красных ниток осталось много. Нужно найти отрез чёрной ткани. Жаль, что из неё только траурные одежды шьют, но я достану. Надо торопиться. И плевать на кошмары!

Микаш помнил тот весенний день восемь лет назад, как будто это было вчера.

1518 г. от заселения Мидгарда, село Остенки, Заречье, Веломовия

Пахло грозой. Он возвращался с поля, где корчевал пни вместе со взрослыми мужиками. Свой участок Микаш давно очистил, но соседский мальчишка, которого отец взялся приучать к пахоте, сильно повредил спину. Мужик попросил подсобить, чтобы управиться засветло. Такое от него исходило отчаяние, что Микаш не смог отказать. Теперь возвращался в ночи, потный и чумазый, как маленький демон-трубочист. Поясница ныла, ноги не сгибались, в голове шумело от усталости, а ведь он хотел ещё в ночное идти табун выпасать. Коневоды всегда хорошо платили: сеном, овсом и даже овечьей шерстью. Мать ткала из неё пряжу на продажу, чтобы хоть как-то сводить концы с концами. Заругает!

На лицо упала крупная капля.

Микаш умылся из корыта с дождевой водой и виновато постучал в дверь маленькой покосившейся мазанки с худой соломенной крышей. Внутри в ожидании грозы повсюду стояли горшки и миски.

— Где тебя демоны носили?

Мать помешивала кипевший в котле на печи суп. Она была крупной и костистой, как Микаш. Только волос густой и тёмный, уже порядочно побитый сединой, заплетён в толстенную косу. Глаза яркие, насыщенно-зелёные, как глубокие омуты. Не заметишь, как утонешь. В селе говорили, что в молодости она слыла первой красавицей, статной и яркой, только тяжкий труд и невзгоды состарили её раньше времени. Но она не жаловалась. И злой не была вовсе! Просто очень не любила, когда Микаш задерживался. Боялась, что он уйдёт и не вернётся. И сколько бы Микаш ни уверял её, что никуда бежать не собирается, этот её страх изжить не удавалось.

— Да так… Грацек попросил помочь.

— Ага, а сам-то Грацек нам когда-нибудь помогал? Хоть кто-нибудь из них помогал, а, дубина ты стоеросовая?!

Микаш понурился. Ну да, их все чурались то ли из-за сестры, то ли из-за его затаённой странности.

— У тебя и тут работы невпроворот. Никто её за тебя не сделает, — мать плеснула супу в миску и вручила Микашу. — Только не оправдывайся мне тут! Иди вон сестрицу утихомирь и покорми.

Агнежка сидела на лавке за столом у окна и раскачивалась взад-вперёд. Толстые тёмные косицы растрепались, волосы взмокли от пота и курчавились на лбу. Зелёные, слегка раскосые глаза смотрели в никуда. Пухлые губы шевелились в едва слышном бормотании. То и дело всхлипы вторили ветру на улице. Перед ненастьем Агнежке всегда становилось хуже.

Она была самой красивой из всех, кого он видел. Такое простое открытое лицо, огромные глаза, доверчивые и искренние, широкая добрая улыбка. Агнежка никогда не злословила ни вслух, ни в мыслях. Чище всех и лучше всех. Хотя остальные считали её страшилищем. Даже мать.

Кап-кап-кап — заколотило в крышу, кап-кап-кап — в подставленные миски. Громыхнуло. Сверкнуло так ярко, что глаза на миг ослепли. Агнежка затряслась, аж лавка стала подпрыгивать.

Микаш поставил миску на стол и присел рядом. Ладони легли на голову сестры, посылая волны тягучей безмятежности. Он умел это, сколько себя помнил. И не только это: чувствовал чужие эмоции, подслушивал мысли, мог утихомирить драчунов или заставить людей отвести глаза. Это было так же естественно, как дышать. Иногда Микаш выдавал свои способности неосторожным взглядом или жестом, тогда люди пугались. Он бы хотел стереть это из их памяти, как мать стирала пятна с его рубах.

Агнежка медленно расслаблялась, дышала глубоко и смотрела более осмысленно.

— Мика, — измученно произнесла она, улыбаясь ему. — Мой Мика прийти.

— Пришёл, — счастливо кивнул он. — А сейчас мы будем кушать, — зачерпнул супа полную ложку и, остудив, поднёс ко рту сестры. Агнежка замотала головой. — Ну давай, Одуванчик, аммм, за меня, чтобы я был сильный, много работал, и мы пережили зиму.

Она всё-таки сдалась и открыла рот.

— Ам, за маму, чтобы она не хворала и заботилась о нас. Ам, за тебя, Одуванчик, чтобы ты выздоровела и к тебе посватался самый богатый парень на селе!

— Мика! — хохотнула она. Он засмеялся вместе с ней.

— Микаш! — оборвала их мать. — Хватит нести вздор! Поторапливайся. У тебя ещё куча работы на сегодня. Никто её за тебя не сделает.

— Я всё успею, разве я когда-нибудь не успевал? — отмахнулся он и снова вернулся к сестре. — Ам, чтобы лихо белоглазое наш дом всегда стороной обходило.

Микаш потом ещё долго корил себя за эти слова, ведь тут же раздался стук в дверь. И он знал, что это не ветка. Сердце ухнуло в пятки. Стук продолжился.

— За печь, живо! — велела мать, вытирая руки о передник.

Микаш нехотя оставил Агнежку и спрятался. Мать открыла дверь, впуская на порог бурю. Гремел гром, сверкали молнии, свистел ветер, капала вода с потолка. Но меж всех этих звуков отчётливо слышалось, как стучала клюка о земляной пол.

— Зачем пожаловали, госпожа? — мать заговорила странно ласково и мягко, будто перед высокородным.

— Искала приют в бурю. Нельзя? — ответил ворчливый старческий голос, от которого становилось жутко.

— Да ну что вы! Мы так бедны. Боюсь, наше гостеприимство покажется вам очень скудным.

— Я неприхотлива.

Снова послышался стук клюки и ковыляющие шаги. Любопытство пересилило, и Микаш выглянул из укрытия. На лавку рядом с Агнежкой опустилась древняя старуха в сером балахоне, полная и сгорбленная. Мать налила ещё одну тарелку супа и поставила перед ней вместе с последними ломтями хлеба.

— Вы уж простите, у нас больше ничего нет.

— Ай и врёшь! — укорила её старуха.

— Мика-мика-мика, — забормотала сестра и снова принялась раскачиваться.

— Хворая она у тебя? — старуха взяла Ангежку за подбородок и повернула к себе её голову. — Не любишь её, да? Обуза? Так и она тебя не пожалеет, когда время придёт.

Старуха разразилась лающим хохотом. Микаш стиснул кулаки. Да как она может!

Будто услышав его мысли, старуха повернула к нему голову. Пришлось напомнить себе, как дышать, когда он увидел её белые глаза. Горевестница!

— А ну-ка, иди сюда! — позвала его старуха. — Иди, не бойся. Хуже будет, если не выйдешь.

Ну да, так все про горевестниц говорят. Ослушаешься их — вовек бед не оберёшься. Микаш вышел на свет. Старуха обернулась к матери:

— Это тоже твой пацанёнок? От кого прижила, глупая?

— От мужа, — на пределе терпения ответила мать.

— Угу, от мужа твоего пьяницы только такие убогие, как она, — старуха кивнула на заходившуюся в припадке Агнежку, — могли родиться. А мальчик-то совсем не в вашу породу, смекаешь?

— Мой он, мой! Я его выносила и вырастила! Моя кровь! Никому не отдам.

— Нет, не твой. Не можешь ты его как ломовую скотину использовать. У него великая судьба. Это она привела меня на ваш порог.

— Хоть великая, хоть малая — не отдам!

Микаш взял за руку разволновавшуюся до красноты мать.

— Я никуда отсюда не уйду. Уходите вы! — сказал он, без страха глядя в белые глаза горевестницы.

Старуха схватила его за подбородок, как сестру до этого, и вглядывалась слепыми глазами, будто саму душу пронзала.

— Ишь, какой своевольный! Как зов предназначения услышишь, так сам побежишь. И ещё маяться будешь. А не услышать не сможешь — это твоя суть. Слышишь и ты, глупая? — горевестница повернулась к матери. Голос её сделался зловеще-таинственным, похожим на шум бури за окном: — Он должен учиться, учиться у самого короля Сумеречников. Он станет первым среди них. Его поведёт Северная звезда, та, что сияет на конце стрелы Небесного Охотника. Но как только звезда погаснет, станет он демоном лютым, самым страшным из всех. И загорится степь под его ногами, и прольются небеса людской кровью, и проложит он путь по мёртвой плоти к Небесному Престолу, и возведёт на него дух неправедный.