Красные тени (СИ)

— Ас Федор Михалычем как, протер? — мне уже было по-настоящему любопытно.

— Сдюжил… — старик на мгновение замолчал, словно и впрямь припоминал что-то. — Занятный, говорю, был мужичина. Все зло искал мировое, а оно… через него… аж скулило.

— Так значит есть оно, зло мировое? — съерничал я, разозлившись на бред стариковый.

Подумал, каково же было Пифагору среди греков светлых, с его рассказами о прошлых воплощениях. Нет, обижать старика не надо… Может, ему проявиться больше некуда, одно и осталось — фантазии.

— Фантазии, зло твое… Нету зла никакого. Мечта. Еще неясная, уже прекрасная, та, что вперед кличет. Мечта прекрасная, а человек — тварь ограниченная, и в будущую жизнь, как ни крути, не верит. А мечта манит. Давай сейчас ее, да где возьмешь. По сторонам — г — зырк. Мешают. Эти вот. Сюда их. Препятствуют благу народному. Судом их скорым и к стенке…

— Нет, не может быть, чтоб зла не было, — противился я иезуитской логике.

— Вот братство Игнатия, скажу тебе, преуспело, зло ищучи. Во имя Христово не одних только женщин — детей, случалось, по наветам жгли. Одной стареющей тетке, в Женеве дело было, при Кальвине Уже, не понравилось, что племянница хорошенькой растет… Нашли… Что ты думаешь? Родинку около срамного места. Sigillum diaboli, печать дьявола, значит. Иголочкой се, а до этого уже так девчоночку затыркали, что она молчит — слезы только. Доказательство. Пытки. Признание. Костерик разложили. Хорошо хоть хворост горожане собрали посуше. Смилосердствовали.

Я делал рукой пассы, в тщете пытаясь найти неопровержимое свидетельство.

— Пустынно стараешься, любезный мой друг. Скажи, есть ли грех тяжче предательства, да еще с элементами отцеубийства.

Я отчего-то вспомнил Эдипа, вытекающие белки его глаз.

— Далече отправился. Ты в детстве в чьем пионерлагере был?

Я невольно ойкнул, это уже не игрушки. И дружина моя пионерская тоже его имя носила. И портрет у меня дома висел. Как же, герой.

— весело пропел старик и осушил рюмку.

— Сметлив народец, а скажу тебе, ежли частушки есть — все, легенда, фольклорный герой, и чисткой да переоценками его из памяти народной не вылущишь… — Старик хлопнул еще одну, утерся, не закусывая. — Конечно, герой, и без шуточек. Павлик Морозов — пионер-герой. Только герой красного, слышишь, не белого покрова. Ох, да что я в историю-то за примерами лезу? Скажи, ты сейчас чего кушал, телятинку в соусе венском? Емеля! — хлопнул в ладоши старик и снова оборотился ко мне. — А знаешь ли ты, что представляла собой сия тварь, пока ее не закололи специально, я подчеркиваю, специально для тебя. Вы же, судари, парную заказывали!

И тут из темного провала вынырнули двое знакомых половых, неся впереди себя нечто покрытое белоснежной салфеткой. На ткани медленно проступали бурые пятна. Я все понял.

У стола они остановились, напряжение читалось в их лицах. Я видел, как растекались на мраморном полу капельки крови.

Старик сдернул рушник.

Темные огромные глаза годовалой телки смотрели на меня, излучая укор и печаль. В каком-то чудовищном подобии улыбки застыли толстые губы. Дальше — кровавый обод спекшейся крови.

Мне стало дурно. Я икнул. Кто-то трахнул меня по спине. Пища, уж было полезшая вверх, покорно улеглась обратно.

— Вот еще, фокусы, — спокойно сказал старик, — нет уж, блевать после общепита будешь, эту снедь попридержи, блевать тут, брат, не по карману будет… Так без скорби-то всемирной в глазках коровьих — сладко бы небось пошло, а в глазки заглянул — блевать тянет? Покров брат, и здесь покровчик лежит. Специализация, конвейеризация, кулинаризация. Ну и совести, само собой, нет. Это не в счет. Герои, понимаешь, телок жрать. Говядину жестко им будет… Детоубийцы! — Ха-ха-ха! — как-то совсем противно, по-козлиному захохотал старик.

— Только не дунди, что не зло, мол, а необходимость. Необъезжен-ность — вот что!.. Да ты в зеркало-то не пялься, — заметил мою скуку старик, — а вдруг, не то чего углядишь, вдруг не ты тама, а пир — горой, шабаш какой с нечистью… Ух-ху-ху!

Этот киник XX века, этот любомудр в лохмотьях, этот валютный нищий, попрошайка долларовая, кажется, сходил с ума и заразительно сходил, каналья! Иначе с чего бы это в зеркале справа от меня я не нашел своей — пусть пьяной, пусть напуганной и истосковавшейся, но своей! — физиономии. «Игра отражений», — подумал. Решил по сторонам поискать. Дальше — ничего, точнее, пир горой. Преогромнейший. А глядел на меня хмырь какой-то, я потянулся — за руку его схватить, а он мне — кулачище и язык высовывает…

— Я ж говорю, не тронь покрова, особливо где тонко… Тронешь — полезет, а там гадай, что под ним, может и нету ничего вонючего, а может и хлынуть… Был тут у меня один, акварелист… Так себе, художничек… Мечтатель… Может и обошлось бы, так нет — увидел копье Лонгиново, — остолбенел прямо. С дырочки все началось, манюсенькая поначалу была, а потом как поперло! Знатная брешь зияла — трупами штопали — не заштопали. А знаешь, помогло что? Слушай, закон тебе новый. Брешь дыру не перескочит. Разумеешь, наехала коса на камень, то бишь бездна на бездну. Дыру в дыре не провертишь, — о, так получше будет… А жаль, затейный был покровчик… А что из людей сделал, из хрюкал этих колбасных — рыцарей! «Drang nach Ostcn»* (Поход на Восток — нем.). Магические дела вертел. Свастику, круг перемен, не посолонь закручивал, обратное направление дал — к Гигантам вернуться хотел, к падению первой Луны. Какой выделки работка была — факелы, шествия, ночь сверлили прожекторами… А теперь чего — синтипон, что-ли, ну дрянь эта искусственная, без затей, без узору… Хрум-хрум, чмяк-чмяк… Где дэвы, асы, асиньи ясноглазые, ваны где, Локи коварный?..

Старик сидел чуть не плача, ковыряя вилкой в пустой тарелке. Во гад, жалеть чего начал, — подумалось мне. Но когда этот несостояв-шийся фашист поднял голову, выглядел он не жалко, а скорее жалостливо. По отношению ко мне, разумеется. Он что, о мошне моей соболезнует, так у меня все одно не хватит — валютное подаяние тратить придется. Старик на крючке у меня, и неча смотреть жалостливо.

— Емеля! — заорал он. — Купаты, поди, скукожатся!

Крик выдернул, Емелю из темного провала кухни, точно нити кукольника — марионетку.

— С жару-с, распоряжения дожидаючись, — и поставил на стол толстые, румяные колбаски.

— Ну, давай, за покров чокнемся, — поднял рюмку старик, — чтоб не худился где, и чтоб самому не ковырять где ни попадя.

Чокнулись, выпили, обожгло. Румяные купаты были в самый раз. Я с размаху прорезал ножом тончайшую кишку…

Старик чуть не упал со стула…

— Ха-ха-ха! — хохотал он, мучаясь одновременно икотой. — Не могу! Лопух. Ну не лопух ли? За покровы пили, за осторожность…

Был бы у меня пистолет… Со лба через щеку, по новому костюму, пересекая галстук, к тарелке тянулась коричнево-зелено-желтая полоса… Вонючая. У меня вновь начались спазмы.

— Ну, подумаешь, гавно… Да не бойсь. Коровье, из-под телки той убиенной, а у скота, сам знаешь, отход этот поблагороднее будет. Навозом кличут. Поля удабривают… Зато теперь, как говорят, на личном опыте… Заметь, а было бы сыту, не трогай деликатесик энтот, так бы оне, колбаски эти, купатами бы для тебя и остались… А-а, скажешь не прав старик?.. То-то же. И попробуй мне вякнуть, что ты и всё так — ножичком пробуешь… Емеля! Вась! — зыкнул Козлов.

Половые вновь выползли из невидимых щелей, стали, полотенца на вскидку.

— Я того, — бормотал я в некоторой робости и смущении, хотя минуту назад хотел орать «Милиция!».

— Ерунда, эт мы вмиг… — хором рявкнули половые.

Не соврали. Даже пятнышка не осталось…

— А я что говорю, — бубнел свое старик, — и с памятью так — раз! и вытерли, и пикни — попробуй. А подживет чуть — вроде и так сподручно, без памяти… О, гляди, гляди! — оживился философствующий сатир, показывая на банкующих.