Посох царя Московии

Иван так увлекся чтением собственного опуса, что не услышал, как отворилась входная дверь и в комнату влетел запыхавшийся Ондрюшка.

— Тебе чего?! — рявкнул на него Ворон. — Ходишь, как тать — на кошачьих лапах.

Ондрюшка и впрямь передвигался с кошачьей грацией — мягко, пружинисто и очень тихо. Когда он шел в лесу, ни одна сухая ветка не трещала под его ногами, даже опавшие листья не шелестели.

Обычно Кудеяр посылал его в разведку, зная умение Ондрюшки проникать незамеченным даже в хорошо охраняемый купеческий стан. Это свойство Ондрюшка получил в наследство от родителей, издревле промышлявших охотой.

— Василич, беда! — воскликнул Ондрюшка.

Ворон мгновенно побледнел — неужто его раскрыли?! Ах ты, мать честная…

— Говори толком — что случилось?! — спросил он изменившимся голосом.

— Кромешники поймали Михалона! — выпалил Ондрюшка.

— Это кто? — с недоумением спросил Ворон, который от дурных предчувствий вдруг потерял способность здраво мыслить.

— Ты што, забыл?! Слуга дохтура. Литвин.

— А… И что там с ним?

— Я ж те говорю — беда. Большая беда. Как бы и нам не попасть под нож. У него нашли тайные письма дохтура. Грят, прямо самому королю польскому Баторию писал. Али шведам… пока выясняют. Прочитать не могут. А Михалон не колется, грит, ничего не ведаю, хозяин послал. Да и што там он могеть знать…

Свои послания Бомелиус всегда шифровал. Это Ворону было хорошо известно. Его не раз подмывало перехватить кого-нибудь из гонцов Элизиуса, чтобы узнать, кому он пишет и что.

Но вся загвоздка заключалась в шифре. Без знания шифра подметные письма Бомелиуса не представляли для Ивашки никакой ценности.

Он давно подозревал, что «дохтур» Елисейка исполняет в Москве ту же роль, что исполнял когда-то сам Ворон в шайке Кудеяра — высматривает и вынюхивает, что творится в царских палатах, а потом докладывает своим хозяевам. Но поделать ничего не мог. Сдать Бомелиуса кромешникам означало выдать самого себя.

И Ворон благоразумно помалкивал. Однако он был уверен, что Элизиус выдает секреты государя англичанам, которых, насколько знал Рыков, больше всего беспокоили их торговые дела и прибыль «Московской компании», а тут под ж ты, соседи, — поляки, шведы… Злейшие враги России!

«Убить Елисейку мало! — забушевал внутри Иван. — Возьмут его в пытку и меня сдаст. Эх, надо было его кончать… Надо было! Поздно… И что теперь делать?!»

— Откуда знашь? — спросил он у Ондрюшки, который дышал, как загнанная лошадь.

— От Тренки Гаврилова. Он у них заплечных дел мастер.

— Это мне известно… — сумрачно сказал Ворон.

Гаврилов Тренка, верзила почти в сажень ростом, был большим любителем хлебного зелья, чем и пользовался Ондрюшка, выпытывая у него по пьяному делу интересующие Ворона тайны пыточных застенков Кремля.

— Вот что, Ондрюха, оставайся на хозяйстве, а я убег. И мотри в оба! Ежели что — уматывай. Держи деньги, — Ворон передал Ондрюшке увесистый кошелек, — этого надолго хватит. Встречаемся — знаешь где. Скажешь вдове, штоб языком не трепалась и баб соседских в гости не приглашала. Но это на крайний случай! Дождись меня…

С этими словами Ворон выскочил из своего теремка, который он построил в Зарядье, и поспешил к Бомелиусу.

В этот самый час лекарь, запершись в своей личной тайной комнате, переписывал убористым почерком грамоту Иоанна Васильевича новому польскому королю Стефану Баторию, чтобы отправить очередное донесение Френсису Уолсингему. Копию грамоты принес дьяк Ерш, который уже давно был прикормлен Элизиусом и служил лекарю как комнатная собачка — беззаветно и преданно.

Дьяк нацарапал черновик текста впопыхах, и Бомелиус недовольно морщился, разбирая каракули Ерша:

«Мы, великий государь, царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси самодержец, Стефану, Божиею милостью великому государю, королю Польскому и великому князю Литовскому, Русскому, Прусскому, Жмудскому, Мазовецкому, князю Семиградскому.

Мы твою грамоту прочли и хорошо поняли — ты широко разверз свои высокомерные уста для оскорбления христианства. А таких укоров и хвастовства мы не слыхали ни от турецкого султана, ни от императора, ни от иных государей. А в той земле, в которой ты был, и в тех землях, тебе самому лучше известно, нигде не бывало, чтобы государь государю писал так, как ты к нам писал. А жил ты в державе басурманской, а вера латинская — полухристианство, а паны твои держатся иконоборческой лютеранской ереси. А ныне мы слышим, что в твоей земле явно устанавливается вера арианская, а где арианская вера, там имени Христа быть не может, потому что Арий имени Христову истовый враг, а где ариева вера, тут уже Христос не нужен, и не подобает эту веру звать христианством и людей этих называть христианами, и о христианской крови тем людям нечего беспокоиться…»

Бомелиус самодовольно ухмыльнулся — он все же выполнил наказ Уолсингема, и царь Московии вместо трона Ягеллонов получил от поляков кукиш. В октябре 1575 года королем Речи Посполитой был провозглашен император Священной Римской империи Максимилиан II Габсбург. В ответ вспыхнул бунт шляхты во главе с краковским епископом и Яном Замойским (как и пророчил Уолсингем), который к тому времени уже стал коронным гетманом. Они возвели на престол престарелую Анну Ягеллонку — сестру Сигизмунда II. Вельможи обязали жениться на ней семиградского воеводу Стефана Батория, который был моложе Анны на десять лет, чтобы он породнился с Ягеллонами. После этого 1 мая 1576 года его провозгласили королем.

А в марте следующего года начались переговоры с прибывшими в Москву литовскими посланниками Мартыном Страдомским и Матушем Нарбутом. Они вручили Иоанну Васильевичу грамоту от вельможных панов с нелицеприятным для государя российского содержанием. В ней царь обвинялся в нерешительности и недостаточной активности во время элекции, несмотря на оказанную ему поддержку.

Шляхта упоминала выборы Генриха Анжуйского и Стефана Батория, в которых они участвовали лично, а Иоанн Васильевич лишь являл свою милость через послов. Поэтому пусть русский царь не удивляется, что, несмотря на поддержку его кандидатуры, паны предпочли видеть королем Стефана Батория.

«Твое высокое высокомерие с чем можно сравнить, сам можешь понять, — продолжил свои труды Бомелиус. — И Александр, царь македонский, Дарию-царю с таким высокомерием не писал. И помяни пророческое слово: „Если ты, как орел, подымешься высоко и совьешь гнездо свое среди звезд небесных, то и оттуда…“ — говорит пророк; а что в конце, прочти сам. И даже если иная ханаанская печь будет угрожать сжечь нас, мы же ответим против нее трезвучной цевницею тричисленного божества.

Есть Бог сильный на небесах, который может взять под защиту против всякой гордыни, хвалящейся предать нас разорению. Поэтому подумай обо всех возносившихся — Сенахириме и Хозрое и в недавнее время Темир-Аксаке и Витовте. Или так скажешь: „Не это ли град мой великий Вавилон, не моя ли рука сотворила все это?“ Или всю Русскую землю, как птицу, рукой своей возьмешь? Или раздавишь нас, как мошку, по совету Курбского, который нам изменил, потому что хотел нашей смерти, а мы, раскрыв его измену, хотели его казнить?

А он составил заговор и хотел нас извести и возвести на престол другого государя, и нас Бог сохранил, и он, бежав от нас и будучи там, подымал против нас крымского хана, но и от этого Бог нас сохранил, и ныне он подбивает тебя.

И ты называешь себя благочестивым и набожным, так ты не слушай суждения злочестивых и прославь себя благочестием и набожностью, а понапрасну христианской крови не проливай…»

Громкий стук в дверь заставил Бомелиуса подскочить на стуле. От неловкого движения чернильница опрокинулась и исписанные листки оказались залиты чернилами.

— Гад дэм! — возопил он в бешенстве по-английски и ринулся открывать дверь с намерением вышибить мозги тому, кто потревожил его в этот урочный час; Элизиус думал, что это кто-либо из слуг.

Но на пороге встал Ворон. Не говоря ни слова, он резко оттолкнул Бомелиуса с дороги, подошел к креслу, сел и вперил в лекаря тяжелый недобрый взгляд. От такого нахальства Элизиус потерял дар речи. Он не узнавал обычно вежливого и предупредительного Ивашку. Что с ним стряслось?!