Я – хищная. Возвращение к истокам (СИ)

– Красиво, – восхитилась я и присела рядом с сыном.

– Папа на небе, – сообщил он очень серьезно и ткнул пальчиком в большое пухлое облако над горизотом. – Теперь у него есть мягкая подушка.

– Ты очень заботливый сын.

Грудь сдавило запоздалым сожалением. Глубокой грустью. Мне не хотелось прощаться, отпускать его. Уходить. Скорее всего, он не поймет. Обозлится, как Эрик когда-то обозлился на мать. Будет страдать.

Но, в отличие от Эрика, у него рядом будут близкие, которые всегда поддержат. И если честно признаться, не вышло из меня путевой мамы…

Я долго сидела у детской кроватки и держала его за руку. Смотрела, как он спит и думала… О чем-то думала, наверное. Не помню. Помню темно-синие занавески, перетянутые бантами. Машинку без колеса у ножки комода. Плюшевого медведя на софе в углу.

Жарко было. Жгло в груди, першило в горле, и оттого, наверное, слезы катились – крупные, горячие.

В коридоре отпустило. Стена, к которой я прислонилась, холодила лопатки, и дышалось легче. Слезы высохли, только глаза горели и щеки. И руки тряслись – скорее всего, от усталости.

– Я говорила, что ты чокнутая?

Лара подошла бесшумно, как кошка. Встала рядом и подняла глаза к потолку. Я молчала и, наверное, поэтому она пояснила:

– Роб мне сказал.

– Будто тебе не радостно, – ответила я и отвернулась. Говорить с ней сейчас хотелось меньше всего. И еще меньше хотелось, чтобы она видела меня слабой.

– Чему я должна радоваться?

Я пожала плечами.

– Ты никогда меня не любила.

– Я тебя ненавидела. – Она вздохнула. – И сейчас ненавижу. То, что ты делаешь… У тебя было все! Ты не ценила никогда. И сейчас – ты хоть понимаешь, что ты делаешь сейчас?

– С собой? – усмехнулась я и посмотрела на нее. Раскрасневшуюся, яростную. Живую. Настоящую Лару, которую редко увидишь такой. – Или с ним?

– Ты меня мало волнуешь.

Взмах ресниц, заправленная за ухо прядь. Всегда правильная и ослепительная, сейчас Лара старалась не выглядеть потерянной и несчастной. Выходило не очень. За масками, которые мы надеваем, всегда скрываются живые люди – уязвимые и слабые. Маски, как панцирь, защищают нас от ударов судьбы.

– Я не обязана быть с ним лишь потому, что ты так сказала.

– Он любил тебя. Всегда.

Гнев защитницы медленно оседал и впитывался в ворс ковролина.

– Как и я его.

– Тогда почему уходишь?

– Эрик – мой муж. Я вышла за него не от безысходности и одиночества – сольвейги всегда в чем-то одиноки. Мы – единое, как бы пафосно это ни звучало. И со дня венчания я не могу иначе.

– Никогда не понимала тебя, и сейчас не понимаю. Но если ты уверена, что так правильно… – Она повернулась и впервые в жизни посмотрела на меня, а не сквозь меня. Странное ощущение. Будто мне было дело до того, что она меня заметила. Пришла. Говорит. – Удачи, Полина.

И лишь потом я поняла, что Лара впервые в жизни назвала меня по имени.

Прощания – утомительная вещь. Особенно, когда люди тебя жалеют. И я отчего-то медлила, стоя у подъезда знакомой пятиэтажки – дышала предрассветным, морозным еще воздухом и не решалась войти в подъезд.

Когда я пришла сюда впервые, была глупым, испуганным ребенком. Странно вспоминать это сейчас, прошлое кажется нереальным далеким и не моим. Только собака лает в отдалении, совсем как тогда, громко, надрывно. И летает, кружась и едва касаясь асфальта, выброшенный кем-то мимо урны полиэтиленовый пакет.

Пахнет сыростью и морозом. Щипает щеки, а изо рта вырывается рыхлый пар.

Зима все еще охотится ночью, покрывает изморозью свежую, нежно-зеленую траву, сковывает льдом лужи и студит завернутые в бинты ладони…

Тихо. Только издали слышится приглушенный гул машин.

Пора, сказала я себе и шагнула в полумрак подъезда. Еще в прошлом году тут перегорела лампочка на первом этаже, и ее так и не удосужились сменить. Я считала ступени, стараясь не думать, что буду делать, когда, наконец, приду. А потом долго стояла под дверью, пытаясь отдышаться, успокоить пульс и сбесившиеся мысли.

Пока не открылась дверь. Сама, без звонка, стука или какого-то иного предупреждения. Хозяин будто чувствовал, что я пришла. И замер на пороге, не решаясь впустить меня внутрь. А я не решалась войти.

Ощущение было странным. Непривычным. Будто смотришь в лицо опасности, но ощущаешь пустоту. Ни звоночка, ни тени страха или тревоги – вполне привычные чувства исчезли.

Андрей тоже понял. Прищурился. А потом недоверчиво выдавил:

– К…как?

– Ритуал очистки жилы, – честно призналась я. – Его проводят…

– Я знаю, зачем его проводят!

Я вздохнула.

– Впустишь? Кофе бы…

Кофе пах вкусно. Булочки были мягкими и пахли ванилью, что рождало сумбурные мысли – острые и неправильные. Поэтому булочки я есть не стала. И блюдо отодвинула подальше, чтобы не подвергаться соблазнам.

– И что теперь? – тихо спросил Андрей, расправляя складки на безупречно белой занавеске. Посмотрел на меня исподлобья и, наверное, в очередной раз убедился, что моя жила пуста. Теперь я не могла чувствовать подобных проверок.

– Теперь я найду Эрика.

Не могу не найти. Иначе все, что я делала последний год, было напрасным. И сны, и пророчество в книге, и встреча с Гуди.

Все. Даже смерть Хаука.

– Ты умрешь. И на факт, что найдешь его. Никто не знает, что происходит с теми, кто полностью лишился кена, Полина.

– Я знаю. Я – сольвейг, и могу бывать в мирах искупления. К Тану ходила несколько раз. А Эрик снится мне каждую ночь. Он там один, Андрей!

– Тогда почему ты не пошла к нему, как к Тану? Если можешь?

– Потому что он закрыл свой мир от живых. – Я опустила глаза и разгладила несуществующие складки на скатерти. Смахнула на пол одинокую крошку. – Чтобы не ходила…

– То есть Эрик этого не хотел, верно? – Андрей подался вперед, накрыл своей ладонью мою.

– Плевать, чего он там хотел! Он ушел. А я здесь, и мне решать, что делать дальше.

– Я запомню тебя именно такой – самоотверженной и смелой.

– Запомни, – улыбнулась я. – Я буду рада, если ты будешь обо мне вспоминать.

– Шутишь? Хищную, которая ворвалась в мою квартиру со скалкой, невозможно забыть, – рассмеялся он.

Кофе остыл. Утро плавно растеклось по квартире – солнечное, теплое. Весенний ветерок шевелил занавески, я сидела, откинувшись на спинку плетеного стула, а мне улыбался охотник, которого я знала, казалось, всю жизнь.

Прощания утомляют лишь в том случае, когда тебя не готовы отпустить.

Впереди меня ждало как раз такое – тягостное, депрессивное, сложное, и я копила силы, чтобы его пережить.

К атли я приехала к обеду. Отпустила таксиста у ворот, коснулась пальцами прохладных прутьев ограды. Набрала на сенсорной панели знакомый код. Толкнула поддавшуюся калитку и вошла во двор.

Солнце уже высушило влажную от ночного тумана плитку, согрело рыхлую землю, сквозь которую пробивались нежно-зеленые побеги цветов. Пахло весной, влажной почвой и прелой листвой. Пели птицы в спутанных ветвях деревьев.

Дом медленно просыпался, отблески рассвета слепили широкие окна.

Влад будто ждал. Замер на середине лестницы. Улыбнулся – несмело, опасливо, будто улыбка могла меня спугнуть. И резанул по нервам тихим “Привет”.

Я закрыла дверь и ждала, пока он спустится. А он, словно нарочно хотел помучить, приближался медленно, крадучись. И уже когда почти подошел ко мне, остановился и сказал:

– Хорошо, что пришла.

– Хорошо, – согласилась я. – Я пришла сказать спасибо.

– За что? – Прищурился подозрительно. И радость от встречи сменилась недоверием.

– За то, что помог. Был рядом. И вообще…

– Мне не нравится начало. Будет какое-то “но”, да?

– Будет, – кивнула. И собрала остатки воли, чтобы выдержать взгляд – пронизывающий, резкий.

Осуждающий?

Раньше я боялась таких его взглядов. Раньше. Но не теперь. Теперь было просто тяжело. Больно. И жутко не хотелось ранить.