Лазурное море - изумрудная луна (СИ)

Огненное зарево солнца заволакивало в трясину тьмы, когда северные ветры подхватили изодранные полы его плаща, и Анаиэль наблюдал, как исчезает, меркнет и растворяется мираж светлого полудня, и чернота накрывает непроницаемой вуалью мир, как чугунные облака подавляли в сходящихся ладонях тьмы последний смольный луч зари. Иссыхали полноводные и быстрые ледяные реки в кристальных гротах под землей, и аромат сырых камней и лепестков фиалок в воде, что проникал в его легкие, пропадал вместе с затихающими лазурными вихрями его рассеивающихся ветров. Ветви багряного делоникса увядали, и пожухлая листва опадала на цветные мозаичные плиты, что образовывали солнце и цветы, и созвездия небесные, и изумрудные корабли, раскачивающиеся на сапфировых волнах морей, тонули под хрустящим и сухим листопадом. Любовь, что слышали сапфировые стены звездного города, горечь, что впитывалась в полные бутоны ирисов, и на чарующих фиолетово-лиловых лепестках остались слезы женщины, что оплакивала память золотого льва, умирающего на ее руках. Ее мирный вздох, оставшийся на окровавленных губах возлюбленного, был утренним отливом, и волосы чернильной мглы и теней в дремучих дебрях, накрыли саваном лицо молодого мужчины, смиренно покоящегося на ее коленях. И улыбка, полная сожаления и безмерной любви застыла на его устах, когда летняя ночь простиралась под покровом платинового полнолуния.

Анаиэль почувствовал, как его плечо сжала сильная ладонь прислужника, и он в волнении оглянулся на стоящего подле него мужчину. Белесый шрам, рассекающий правую щеку Таора в умирающем свете, сиял серебреной полосой, так сверкает грань льдины под лучами кораллового заката. Анаиэль сморгнул подступившие горячие слезы к глазам, резко отворачиваясь от бдительного и пронзительного взора своего мечника, чей облик во мраке был темнее густого покрова ночи. Он чувствовал, как на кончиках ресниц стынут капли крови, и с силой сжал руки в кулаки, пытаясь отогнать страшное видение смертей, что мелькали каждый раз, когда он прикрывал глаза, даже на мгновение, не длящиеся больше секунды, виражи представали перед ним. Призраки ушедших времен, что запугивали и жаждали проглотить его чистую душу. Опаловые белоснежные стены восточных дворцов и золотые минареты, тянущиеся к выси, и плиты, что точно чистый снег, облитые кровью павших, в которых застыли цветы увядающего жасмина. Сладкий и тонкий аромат сандалового дерева и жасмина смешивался с резким и терпким запахом пролитой крови, и духи, что были запечатаны на многие столетия, вновь вырвались на свободу от неугасающего пламени мести, и возвысились в царских чертогах одного из величайших городов Османской Империи. И одна жемчужин речного ожерелья навсегда разбилась.

Гремел гром, и молнии рассекали черные просторы, словно раскрытые крылья ястреба, и каждый взмах широкого крыла поглощал мир, потопляя в черноте, грехе и страхе. Темные перья, будто вулканическое стекло, кружились в обрушившемся ветре над белыми пустынями, и пустая тишина снизошла на землю, и само дыхание угасало, жизнь блекла.

— Девчонка совсем одна на корабле, — тихо произнес Таор, но его голос в ушах мужчины прозвучал подобно раскату ударившей молнии в столетний дуб, отчего он сжался, не в силах сдержать кипящую боль у висков, взметнув трясущиеся руки к лицу. Его широко раскрытые глаза все еще всматривались в чернь, что оживала и была живой всегда.

— Я понимаю, почему Вы оставили девушку Первый Господин, чтобы не подвергать опасности. Однако я не уверен, что было разумно прибыть сюда в таком состоянии, — он с искренним волнением и братскою заботой оглядел своего хозяина, который с трудом держался на ногах, колени его тряслись, а все тело била неутихающая дрожь, павшая на тело проклятьем. Стоило им покинуть корабль и ступить на проклятый песок, как Анаиэль уходил в состояние полного забвения, тени окутывали его, рассказывая и шепча истории прошлого, страша грядущим, присылая видения голода и жадности. И дыхание его сбилось и стало неровным.

Таор давно не видел своего светлого господина в таком жалком обличье немощного и хрупкого создания. Его правая рука стискивала ткань на груди, как если бы это помогло снять вспыхнувший за кожей и костями пожар. Ярость чужих сердец пыталась сжечь его дотла, не желая оставлять ни единой крупицы души. Под глазами красивого мужчины образовались темные больные круги, и кожу усыпала влага мученической лихорадки, уродуя его непоколебимый дух. Таор стиснул зубы так крепко, что челюсть его затрещала, и в глазах поселился гнев такой силы, что он мог сжечь в пламени половину Империи.

— Вы слишком много сил потеряли, излечивая ранения Вашего слуги, полученные в Даррэсе, — при этих словах Таор недовольно скривился, поджимая бледные, как брюхо мертвой рыбы, губы, и поднял склоненную голову в сторону возвышающегося города.

Чернота усеивала стены гигантских каменных богинь-близнецов с алмазными коронами, что обнимали руками тяжелые ворота, и на каждом осколке драгоценного минерала восставали часовни и храмы, таинственные города с арочными мостами и кораблями, что выстраивались у морских причалов. Морская волна из сапфиров, диковинные золотые птицы из янтаря, воздушные фрегаты из алмазов. За спинами древних богинь поднимались великолепные огромные крылья из красного золота, что начертали в себе историю города, чья слава не утихала и до нынешних времен — в мягких перьях расцветал лазурит глицинии и иссиня-черные кипарисовые рощи темного оникса. Львиные лапы опускались в землю, занесенную песками, и агатовые когти сфинксов впивались в гранит, утопая под шафрановыми бурями. Глаза же блюстительниц, горели голубым таинственным огнем, что оживал, мерцал во мраке ночи, закрадывался в душу.

— Если силы, сгустившиеся за преградой высоких стен, настолько ужасны, насколько пугает меня Ваш озноб, то я лучше лишусь всех своих конечностей, нежели позволю Вам пройти сквозь врата, от которых так и сквозит падалью и гнилью.

И ветер с иных окраин взметнулся, и поднялся песчаный буран, воспевающий песнь кровавого затмения. Волны песков подминали под себя другие песчаные валы, будто пески устроили людское сражение за власть, за богатство.

Анаиэль захрипел, оседая на колени и громко, истерзанно и тяжело кашлял, сплевывая кровь, скатывающуюся с губ. Духовное давление, что просачивалось в каждый камень и каждую песчинку в этом месте, поглощало его, подавляло волю к борьбе. Перед глазами все расплывалось, как в туманной жаркой дымке, прикосновение же песка к костяшкам пальцев походило на кипяток, и боль заставляла его не покидать сознание и оставаться в разуме. Ладони кровоточили, и кожа горела, а его шрам, пересекающий искривленной полосой заветные линии судьбы, сиял серебром, и он вспоминал слова предсказателя. Помнил, как смрад дыхания прокаженного старика, окутал его юное и чистое лицо, как чистых волос кедра коснулась истерзанная седина бледной луны, как сияние глаз морской волны и далекого неба воссоединилась со стеклянной гладью темных болот. Анаиэль помнил, как на его плечи легла костяная рука старца, кожа человека походила на крыло копченого фазана, его же кожу каждый вечер обливали розовыми маслами и душистой теплой водой, от которой исходил пар, за которым не было видно даже хрустальных фужеров с кремами, и оттенка полупрозрачной ткани хитона прислужницы, что заплетала его волосы. Но до того была тонка кожа толкователя, что через бронзовый оттенок, он мог разглядеть белизну костей. Он помнил, какие слова были произнесены сквозь гнилые желтые зубы, пророческие мгновения будущего, погрузившие его в отчаяние такой безмерной силы, что он едва мог дышать.

— Кто-то мог еще остаться в живых, — с трудом проговорил Анаиэль, сжимая ладонь в кулак, и проводя трепещущими костяшками пальцев вдоль горящих песков, поднимаясь с колен и опираясь на могучее подставленное плечо своего соратника, ощущая на своих собственных плечах всю тяжесть мироздания. Грозы падали на его спину, и черные шакалы вгрызались в позвонки, и душное марево сдавливало горло. Слабость пронзала каждый нерв, и каждый глоток воздуха походил на огненное возрождение, и пламя прожигало горло, спускаясь лавой к вскипающим легким. Дыхание оставляло его, а ветры потерялись в грозовых веяниях бури, в сплетениях черных мантий служителей ночи. Он не видел их образы, что были точно переменчивые облака и туманные узоры при первых отблесках рассвета, но отчетливо мог слышать их истерзанные вопли, ощущать их присутствие. Их костяные длинные щупальца обнимали в объятиях, их безликие бежево-мраморные лики без глазниц медленно нагибались к его подбородку, чтобы оскалиться у самых губ, и он мог слышать зловонный гной кровоточащих ртов. И затем пасти раздвигались, обнажались широкие резцы зубов в улыбке ни коварства и удовольствия, а той, что появлялась на лицах людей, когда они испытывали власть, что была в их руках, восторгаясь подчинением и унижением других. Истинное унижение другого привносило в нечеловеческие сердца приток истинного наслаждения.