Лазурное море - изумрудная луна (СИ)

Сапфировый камень был холодным, как лед, прожигая кожу. Укус холода оставил болезненную красноту на правой ладони и фалангах пальцев, вены под кожей поголубели, и даже в темноте она могла различить, бледность руки, которой она дотронулась до сверкающего инструмента. Но она была в одиночестве, и в этом было ее несокрушимое счастье. И забытая радость заполнила сердце, когда Айвен осторожно присела на высокий табурет из опала, отчего кончики ног болтались в воздухе, и золотые подвески в форме знаков зодиака заискрились радужным звоном на тонких цепочках браслетов. Она вспоминала ушедшие звуки музыки, снежные окраины ее родного дома, поля, затопляемые пшеницей и туманные дубравы, освещаемые бардовыми закатами, зной, стоящий в воздухе перед обрушивающимся летним ливнем. Дом был прекрасен в ее воспоминаниях. Дом был мягкими перинами, набитыми гусиными перьями и игрой цикад, поющих для одиноких чугунных ламп в черноте ночной, рябиновыми деревьями и березовыми рощами, холодным молоком и вкусом горячих лепешек со сладким черным изюмом. Тишь и тьма были ее слушателями, безликая и добрая луна обнимала, приглашая в свои жемчужные чертоги. И невидимым духом спускалась ночная богиня в своем белоснежном платье пены и эфира, прижимаясь к ней ликом, и серьги ее сияли звездою и космической пылью, как расколотое серебро. Айвен не знала, что ждет впереди, какая участь поджидает в мгновение следующего вздоха, поэтому и не боялась прикоснуться к запретному плоду удовольствия. Все было давным-давно потеряно, не осталось ничего, о чем можно было бы сожалеть. И потому она начала петь и играть. И изумительная волна сопрано унеслась в аметистово-черную вышину.

Первое соприкосновение с драгоценными струнами походило на удар по сердцу, нечто ужасное и злое пронзало сосуды и вонзалось в горло, когда тихая песня возвысилась к небесам и птицам, но музыка была столь притягательна, как алмазные блики солнца, скользящие по быстрой горной реке; как облака, струящиеся сквозь фазы лун и переменчивость ветров над северными просторами и широтами. Медленным течением была ее песня, и золотисто-изумрудные свечения светлячков скрещивали свет свой, из которого вырывались золотые соколы, несясь на солнечных крыльях в крылатой ночи к восходящей луне. И окунаясь в боль кровоточащих рук, она не ощущала поднимающегося в воздухе аромата алых роз и черных шипов, как густая сурьма, вкалывающихся в резные колонны и стены, пробивающая гравюры и рубиновые настенные панели, отчего на пол ливнем сыпалась крошка. Тенистые тернии прорезались сквозь камень стен, как ядовитые корни растения-паразита вламывались в росток чистого цветка, и скользящими, волнистыми трещинами пробивали потолок. И под белизной стен и темнотой черновых игл распускались бутоны удивительных красных роз.

Айвен пришлось завершить свою песню, так и не успев рассказать ночи последней куплет, когда кисти рук ее с силой оторвали от струн, и она увидела, как подушечки пальцев ее изрезаны в кровавом месиве до самого мяса, и светлая кожа покрывается теплой бронзой, смешиваясь в горячем багряном ручье. Руки мужчины, стоящего за ее спиной были теплыми, а ладони широкими, но кожа была нежной, как у ребенка. И руки же его были сильными, Айвен любовалась выступающими пульсирующими голубыми венами под темно-ореховой кожей. Человек отнял пальцы от ее кистей, выступая из тени на свет, позволяя лунному месяцу раскрыть его облик. Темный кафтан, расшитый рубинами, изумрудами и золотыми нитями, что создавал устрашающих пылающих грифонов с толстыми когтями на груди и ярко-бурых фениксов на рукавах. На нем была великолепная одежда, праздничная, и боевая кожаная, окровавленная униформа сменилась атласным кафтаном, но золотая маска охотника и убийцы все еще обрамляла лицо. Асир немного рассказывал о своем устрашающем хозяине, которому она будет служить, и который одним словом превратит ее в распадающееся горячее стекло, и она видела, какой властью обладает этот мужчина. Страшной будет смерть от его рук, когда лучшие воины Империи, опадали под ним, словно колосья пшена под завывания бури и смерча, когда тысячелетние постройки из гранита обращались в пепел под стихией огня.

Айвен подняла свои руки, кровавыми пальцами прикасаясь к краям золотой маски, скрывающим его красивое лицо, и поддев кончиками драгоценные каменья, острые резцы, с хлюпом выскользнули из татуированных темных ран на его висках, и мужчина едва выдохнул от боли, раскрыв губы в едва слышном вздохе. Маска была холодна и горяча одновременно, тяжела в ее ладонях, и мокра от крови и пота, стойкого аромата ладана, которым он смачивал лоб и веки, расписанные в чернильных символов. Она удивилась красоте рисунка на веках и висках — дикие олени и стая воронов, волки и вплетения растительных узоров. Но виражи картин на его чистой коже меркли в сравнению с красотой, заключающейся в его ониксовых глазах. Раскаленное, жидкое солнце смотрело на нее из мерцающей золотой глубины его глаз.

На нее смотрели глаза дворянина, высокого и статного, благородного и гордого. Это было диковинно и странно для нее — осознание, что хитросплетением жизненного пути, рабыня и повелитель могли стоять на таком близком расстоянии друг от друга, не склоняясь на колени, не слыша зова смертного приказания за нарушение праведного закона, что разделял их миры. Кровавые струи падали тонкой рекою, опадая на щеки полными каплями, льющимися вниз на сильный подбородок, западая к уголкам глаз, и краснота крови терялась в черноте его длинных волос, скрепленных золотым обручем.

Очень нежно ее руки прикоснулись к его лицу, стирая ладонями его кровь, смешивающуюся с кровью, выступающей из ее пальцев, и Айвен в очередной раз подивилась невообразимой нежности его кожи. Ладони ее легли вокруг его лица в форме чаши, и, сделав глубокий вдох, она спросила его:

— Что я для тебя?

VIII

Ветер был злым, лютым, как голодная стая скалящихся гиен. Они являли собой образ войны и голода, алчности и неутолимой жажды и всевластия, и жадность заключалась в каждом движении их быстрых ног. Он видел, как с обнаженных клыков диких псов желто-красной пустыни, чья шкура была усыпана кровавыми разводами, стекала ядовитая слюна, разъедающая землю под жестокими и тяжелыми когтями, а их глаза пунцового злата, пылали неистовее жала гадюки. Видя картины гнева и фатальной боли, когда раскалывались тела детей и женщин, будто хрустальные кубки, наполненные игристым красным вином, прогибались ребра и трещали позвонки, пальцы отказывались слушаться, глаза же слепли, но в памяти его высекалось воспоминание проклятой печатью, что будет преследовать в ночных кошмарах.

Яростные и дикие смерчи надвигались грядою холода, и черный дым от крыльев падших ярился в разразившейся небесной бездне, что раскрывалась в темном бутоне розы, прозрачно-кристальные слезы застывали алмазами в сердцевине, и жгучем стебле, усыпанным терниями. Каждый лепесток привносил с собой мученические крики вместо ударного зова серебристых молний, раскалывающих иссиня-лазуритные небеса, и содрогались горы под разрушительным эхом горна наступающих всадников смерти.

Белые стены великого града сотрясались, и венценосные каменные гигантские львы, взбирающиеся по мраморным вратам, застывшие в изваяние вечном, темнели, сгнивали в сумраке и горели огнем черным, как тьма затмения, как края царственной плащаницы ночного князя, что скрывала под атласом мрака звезды и дальние светила, жемчуг и серебро бледноликой луны.

Свет таился за густыми тучами, и светло-голубые глаза мужчины, что отражали виденные ими призрачные виражи полета агатовых драконов с кручеными рогами, покрытыми пеленою пепла, чья чешуя воспламеняла сам воздух, вглядывались в угасающий полдень.

Его глаза стали чистым серебром и изумрудом, в них вспыхивал последний отблеск падающей звезды и далекая мечта опалового месяца. Его ресницы вобрали в себя оттенок бархатной мглы и черного оникса, и ветры его обернулись бриллиантовыми соколами, сизо-туманными крыльями, что вздымались в нависающую черноту. Могучие ветра, вздымающие искрящиеся белоснежные пески в высоту, волною накатывали, со всей неимоверной стихией ударяя в лицо, отчего потрепанный льняной капюшон спал с его головы, открывая взору, чистое чело, длинные, сплетенные в золотые украшения с ромбовыми вставками лотоса волосы темного каштана и махагони. В глазах его мерцало пламя синеющего неба. Пески поднимались в волнах молока и кипени, создавая пламенные образы леопардов и хищных вороновых гончих, и червленые змеи с глазами оттенка барбариса, сотканные из объятий туманов и черного дыма, обволакивали его стопы в тугие кольца. Земля была раскаленной, как жидкий металл, обжигала кожу, и сама кровь вскипала в жилах, черный огонь властвовал в пучине туч, стекаясь пламенным дождем.