Паломники Бесконечности

Пророчество! Это слово оглушило меня, ударило обухом по голове. И сразу же выскочила другая, еще более страшная догадка: «А что, если уже не стоит и не ухмыляется?!»

Я заметался по каюте, а в голове так и вертелось: «А что, если уже не стоит и не ухмыляется?..» Это надо проверить. Немедленно бежать и проверить. Но как бежать? Я подошел к иллюминатору и высунулся. Голова прошла. Но талия… Боже мой! И в самом деле брюшко как у динозавра. До чего я здесь опустился! Нет, в иллюминатор мне не пролезть. К тому же начали гаснуть звезды, вот-вот займется заря. А в светлое время суток о побеге и думать нечего.

Я сел за стол и сделал вид, что читаю книгу. И вовремя: снаружи загремели дверные засовы, два матроса принесли завтрак. Когда они ушли, стал ждать ремонтных работ. Начались они только через час. Под грохот топоров и визжание пил я отодвинул кровать, снял со стены абордажный топор и в углу начал осторожно вырубать дыру. Внизу под каютой старпома, как я знал, — трюм с бочонками пресной воды. К обеду закончил работу, поставил кровать на место и с книгой в руках улегся на постель.

Потом ужин, прогулка, я с нетерпением ждал темноты. Наконец на палубе все затихло, не слышно даже шагов часового. Я отодвинул кровать, просунул в дыру ноги и спрыгнул до того неловко, что ушиб колено и повалил пустой бочонок. Тот с гулким грохотом покатился. Я замер и прислушался. Тишина. В непроглядной тьме отыскал дверь и вошел в соседний трюм. В углу, в углублении, нащупал пушечные ядра. Рядом на полу ящики с порохом. Это была крюйт-камера.

На палубе послышались шаги. Присев, я затаился между ящиками. Вверху со скрипом открылся люк, и я увидел звездное небо и матроса, спускавшегося по лестнице.

— Посвети! — сиплым голосом крикнул он. Сверху упал свет фонаря. Матрос наверху, ругая боцмана, который среди ночи приказал очистить палубу, начал швырять вниз мешочки с порохом.

— Эй, ловкач! — засмеялся он. — Лови.

Матрос внизу ловил мешочки и в самом деле с ловкостью циркового жонглера. Вскоре матрос наверху, все еще поругивая боцмана, ушел спать. Матрос, оставшийся в крюйт-камере, в темноте нащупал пустой ящик и побросал туда мешочки с порохом, потом уселся и — о ужас! — закурил. Достаточно одной искры — и корабль взлетит на воздух.

Докурив, матрос бросил цигарку на пол, по лестнице поднялся на палубу и опустил крышку люка. Я схватил тлеющую в темноте цигарку, поплевал на нее и сунул в карман. Потом поднялся вверх, открыл люк и осторожно высунул голову.

Сидя прислонившись к стене камбуза, сладко похрапывал часовой. Однако слева, там, где находилась шлюпка, которую я собирался спустить на воду, какой-то тип облокотился на фальшборт и задумчиво смотрел вдаль. Что делать? Убить? От одной этой мысли тошнота подступила к горлу. Нет, не могу. Оглушить и кляпом заткнуть рот? Я осторожно подкрался и понял, что этого типа невозможно ни убить, ни оглушить. Это был Черный Джим.

— Милорд? — Обернувшись, Джим растерянно заморгал глазами. — На прогулку? Так поздно?

— Честно признаюсь, Джим. Хочу бежать и прошу тебя помочь.

— Нет, нет! Ты убьешь моего друга.

— Нет, Джим. Сейчас я никого не способен убить. Даже муху. Он и сам знает это. В его каюте на стене все виды оружия, и можно было бы давно прикончить его. А вот не могу.

— А кто же тогда с саблей летал по палубе?

— Вот этого, Джим, объяснить себе до сих пор не могу.

— А может быть, то был кто-то другой? Похожий?

— Вот это и хочу проверить. Летим и вместе посмотрим.

— А потом?

— А потом мы вернемся.

— Верю, мой честный и благородный милорд. Садись.

Бесшумной черной птицей понес меня Джим над ночными океанскими просторами. На остров прибыли, когда забрезжила заря. Озерные девы еще спали в своих гнездах — сиреневых тучках. Но в одной из башенок дворца окна уже светились.

— Скорее туда! — дернул я за рукав Джима.

В башенке, горько задумавшись, сидела за столом Аннабель Ли.

— Жив! — обрадовалась она и кинулась мне на шею. — Жив! Жив! Я так и знала.

— Скорее! Туда! — крикнул я и схватил ее за руку.

— Куда туда? — улыбнулась Аннабель Ли.

— Милорд желает знать, — объяснил за меня Черный Джим, которому я успел кое-что рассказать, — на месте ли его картина. Ну, эта… страшная картина — «На абордаж!».

— А куда ей деваться? — удивилась Аннабель Ли. — Стоит на месте.

— А вдруг уже не стоит и не ухмыляется? — размахивая руками, закричал я. — Скорее туда!

— Да что с тобой стряслось? — не на шутку встревожилась Аннабель Ли. — Что за несуразности ты говоришь? И вид у тебя какой-то взъерошенный.

— Пойдем в мастерскую и посмотрим, — успокоившись, сказал я. — Узнаем, кто я такой на самом деле. Там никто не был?

— Не волнуйся, дорогой. Мастерская заперта, и никто там не был. И не торопись.

Аннабель Ли отыскала ключ и не спеша погасила свечи. К мастерской мы подошли, когда солнце уже позолотило верхушки деревьев и первые лучи брызнули в окна.

Аннабель Ли, все так же не спеша, желая, чтобы мое непонятное ей волнение, улеглось, вошла в мастерскую, но, вскрикнув, попятилась. Картина исчезла! Все как будто было на месте. Подрамник, как всегда, стоял на табуретке. На нем надпись «На абордаж!» и моя подпись. Но холст в подрамнике совершенно чист! И багровая комета, и палуба, залитая кровью, и блеск обнаженных сабель — все детали, все краски словно снялись с холста, улетели в морскую даль и там… ожили! Это было дьявольское сотворение действительности! Вымысел Сатаны стал реальностью!

— Мистика, — в ужасе прошептала Аннабель Ли и, кажется, начала догадываться. — Неужели картина ожила там?.. В море?

Я пошатнулся. Огромным усилием воли совладал с собой, опустился перед Аннабель Ли на колени и сказал:

— Прости, дорогая. Я не знал, кто я такой. Понимаешь теперь, с кем ты связалась? Я дьявол. Я Сатана.

Аннабель Ли проявила удивительное хладнокровие. Тактично поступил и Джим.

— Милорд, вам с миледи, как вижу, надо во многом разобраться. Не буду мешать. Улетаю обратно. До свидания.

Аннабель Ли усадила меня на диван и села рядом:

— Вот теперь послушаю, что все это значит.

Я рассказал о сражении с пиратами, о чудовищном побоище, которое я учинил, о моем пленении и о старпомовских «Размышлениях о Сатане».

— Ну, для него вообще весь мир — Сатана. Неистовствует, мечется и обряжает свои мятущиеся мысли в мифологические образы. Он и сам не прочь принарядиться, покрасоваться, — улыбнулась Аннабель Ли и, посерьезнев, добавила: — И при этом он человек поразительный. Человек великой страсти.

— Ты рассуждаешь так спокойно, как будто ничего не случилось.

— А что, собственно, случилось? — удивилась Аннабель Ли. — О том, что ты особенный, я давно догадывалась.

— Особенный? И ничего больше? — усмехнулся я. — А теперь посмотри, что вытворяет этот «особенный» человек. Эту картину никто еще не видел. Так вот, полюбуйся.

Я сдернул с картины «Пепел» покрывало. Аннабель Ли вскочила на ноги и уставилась на полотно. В ее расширившихся глазах — и удивление, и ужас, и восхищение.

— Да, это странная картина, — прошептала она. — Картина страшной силы и гениальности. — Вздрогнув, она посмотрела на меня. — Неужели и эта уйдет с полотна? Станет будущим нашей планеты?

— Вот именно! — воскликнул я. — Это пророчество дьявола! Но я не дам сбыться этому пророчеству! Не позволю!

Я схватил лежавший на подоконнике кортик и разъяренным зверем накинулся на картину.

— Остановись! — закричала Аннабель Ли. — Не рви! Это гениальное творение!

Но я в сладком исступлении — разрушать тоже приятно! — полосовал, кромсал картину и с наслаждением слышал, как трещит полотно. Отошел назад и полюбовался: в подрамнике висели куски холста, какие-то безобразные лохмотья.

И вдруг волосы у меня встали дыбом. Аннабель Ли вскрикнула. Лохмотья, клочья холста зашевелились, как змеи, потянулись вверх, вставали на свои места и… срастались. Еще секунда-две — и картина восстановилась!