Паломники Бесконечности

Но вот эволюцию художника, этой ныне бесцветной личности проследить труднее. Временами чудится, что я, будучи еще тем давним хлыщом и жуиром, в момент гибели галактики и гибели своей собственной видел, как великий демон, это исчадие хаоса, сокрушив наш звездный мир, черной крылатой тенью скользит в пылевых тучах, в обломках разгромленного мира…

Ну и разгулялась моя фантазия! Ее надо бы попридержать. В одном уверен: художник — существо метафизическое. Как угодно зовите это существо — демон, дьявол, Сатана. Но он явно не наш. Появившись в нашем мире и разгромив его, — быть может, случайно, в забытьи, мимоходом, — этот дьявол принял на себя человеческое тело, прожил множество человеческих и, быть может, иных жизней и прошел такую запутанную цепь метаморфоз, что начисто забыл свое изначальное, первородное «Я». И вот сейчас в художнике, в этой подчеркнутой заурядности, таится могучая метафизическая личность. Дремлет и дает о себе знать в картинах с тревожащей душу метафизической печалью. Нет, еще раз возражу капитану: не печаль это, а тоска по утраченной и забытой родине. В его творениях — в песнях свирели или в картинах — я слышу иное: эхо, отдаленный рокот, таинственный гул иного мира.

Гений, талант… Есть в этом что-то страшновато загадочное. Обычно говорят: талант — дар Божий. Чепуха! Талант — клеймо и проклятие Сатаны. Не случайно люди особо одаренные чувствуют себя рабами этого дара. Словно кто-то неземной пишет их пером, водит их кистью. Потому их творения всегда выше, значительнее, глубже самих творцов. Да, талант — рабство, тяжкое бремя. И все же я завидую этому сладостному рабству.

Но наш художник — не раб, а сам Сатана: настолько творчество его выше всяких человеческих возможностей. Мне могут возразить, что печатью сверхчеловеческой гениальности отмечены творения многих мыслителей, писателей, художников. В их произведениях дух человеческий, закованный в вещественное тело, как бы рвется из своей материальной темницы ввысь, к небесным невыразимым смыслам. Но что характерно: создавали эти творения, как правило, люди не слишком обремененные вещественным телом, не задавленные материей, а физически слабые, тщедушные, даже болезненные. Примеров этому сколько угодно: Паскаль, Кант, Достоевский…»

Охваченный какими-то предчувствиями и тревогами, я встал из-за стола и начал ходить по каюте. О Паскале я много читал. Это был человек действительно физически хилый, болезненный, что не помешало ему, а как будто даже помогло стать гениальным. По крайней мере, так утверждают многие исследователи. Кант? Тут уж пример еще разительнее. Этот больной с детства человек прожил, правда, до глубокой старости. Но каких героических усилий ему это стоило, с каким тщанием следил он за своим здоровьем, с какой пунктуальностью ходил на лекции, на прогулки. Недаром жители Кенигсберга сверяли по нему часы.  Кто такой Достоевский, я понятия не имел. Подошел к книжной полке и отыскал его роман «Братья Карамазовы». Многие строки в книге подчеркнуты, поля пестрели одобрительными пометками и восклицаниями «Браво!». Чувствовалось, что роман старпому очень нравился. Я полистал предисловие и узнал, что Достоевский тоже был человеком болезненным, довольно хилым и тщедушным. А свой гениальный роман закончил, причем с большим подъемом, за месяц до своей смерти, когда плоть его тихо угасала, таяла прямо на глазах. Вот что, оказывается, нравится старпому: дух, рвущийся из темницы бренной и ненавистной ему материи. Но я тут при чем? Разве я хиленький? Но читаю дальше.

«Художник — не Паскаль и не Достоевский. Это же здоровяк. Динозавр! И в кричащем противоречии с этой грудой материи — его поистине небесное творчество, его метафизические экстазы, порыв неземной силы.

Неземной!.. Вспомнил! Видел художника в мезозойской эре. Вернее, его бестелесную сущность, этакие смутные контуры, и слышал его игру на дудочке. Как играл, подлец! Душу так и выворачивал. Я выл от щемящей тоски, душа так и рвалась из мерзкой туши тиранозавра, из этой чудовищной тюрьмы. Вот это творчество! Но ведь предтеча творчества — хаос. И я не очень удивлюсь, если узнаю, что художник перед этим порезвился — был самим хаосом, прогулялся по планете динозавров каким-нибудь грандиозным землетрясением, разрушительными извержениями вулканов».

Догадался, подлец! Только не землетрясением я прогулялся, а с наслаждением просвистел сокрушающим ураганом. Не в этом ли секрет недавнего случая, когда я буквально дьяволом летал по палубе и в сладком исступлении рубил и кромсал людей?..

Да что это со мной? Неужели старпом убедил меня, что я и в самом деле дьявол? Дурно мне стало, до того нехорошо, что я, прервав чтение, обессиленно откинулся на спинку стула. Из зеркала напротив глянула бледная, испуганная физиономия. «И это дьявол?» — усмехнулся я и постарался собраться с силами.

Минут через пять я окончательно привел в порядок мятущиеся мысли и мужественно взялся за чтение. Вот, кажется, последняя тетрадь. И самая главная: писал ее старпом недавно, уже в те дни, когда я сидел в карцере. Признаюсь, не без опаски взялся за эту тетрадь. В ней наверняка о последнем сражении. Что же случилось со мной тогда? Да и был ли тот кошмар на самом деле? Пропускаю несколько строк, касающихся начала сражения, и читаю:

«Вот это драка! Грохот пушечной пальбы, огневые вспышки, крики «На абордаж!» и вопли раненых. Зрелище упоительно прекрасное! Душа отдыхает и ликует. Победа близка. Мои головорезы вот-вот сбросят противника в море, а пятеро из них с веревками и с сетями незаметно подкрадываются к художнику и капитану. Их я велел взять живыми и невредимыми.

И вдруг непостижимое: художник взлетает вверх и врывается на палубу моего корабля, с чудовищной, превышающей все человеческие возможности реакцией, буквально молниеносно уклоняется от пуль и летящих пик. И кромсает, с ужасающей жестокостью учиняет разгром, невиданную мясорубку… Нет, эту мистику еще надо осмыслить. Это потом, здесь что-то важное.

Сейчас мой корабль в надежном укрытии и зализывает полученные в бою раны. Весь день стоял грохот — крепили в гнезде новую бизань-мачту. Но сейчас ночь. В тишине раскладываю тетрадь, беру ручку, и в памяти возникают картины отгремевшего сражения. И вижу художника, этого свирепого рубаку. Да, это космическая личность! Воображение невольно переносится туда, в смутно припоминаемый хаос Большого Взрыва, и все видится почему-то в мифологическом тумане, в странных образах. Вот, кажется, и сам Сатана… Нет, родился он не в Большом Взрыве, а значительно раньше, пришел из непостижимой, пугающей Вечности. В хаосе первичного взрыва он лишь обрел наиболее понятный для данной Вселенной образ. Словно в дымке, вижу этот мистически ужасающий образ. До дрожи пугают глаза. Боже, что за глаза! Неуловимо меняющиеся — то черные, выворачивающие душу бездны, то докрасна раскаленные ядра в тумане…

Каково сравненьице! Ай да я! Ай да молодец! Надо же придумать такое: огненные ядра в тумане.

Впрочем, к делу. Да и бахвалиться мне особенно нечем. Тут, увы, даже сопляк юнга обгоняет меня на сотни морских миль, не говоря уже о художнике… Стоп! Осенило! Художник!.. Здесь-то и кроется сокрушающе ясное доказательство того, что он — сверхприродное существо — дьявол.

Да, да! Сатана под личиной художника! Да еще под какой ловкой личиной — этакого простенького пошляка».

Здесь я невольно поморщился, но, сплюнув, продолжаю читать.

«Еще под звездными парусами «Алариса» меня поразили его картины. А здесь, на этой блаженной планете, я все понял. Правда, не сразу, а только сейчас. Но понял, озарило. Его последняя картина «На абордаж!» потрясает. В ней-то художник и таящийся в нем Сатана допустили явную оплошность: слишком уж неосторожно шагнул за пределы земных вероятностей и с головой выдал себя, невольно раскрыл свое инкогнито. Воссоздал в своей картине не то, что было, а то, что будет: ночь, звезды, зловещий лик кометы и битва на палубах двух кораблей. Сейчас, когда кровавая битва под багровой кометой уже завершилась, картина-дьявол стоит спикойненько в мастерской и насмешливо ухмыляется. Как не ухмыляться: ведь ее пророчество сбылось».