Бестиарий спального района

Радомир постоял еще, напрягая слух. Тихо.

– Ладно, – проговорил он. – Я быстро. А коли задержусь… Жди до момента, когда луна окажется вот здесь. – Он указал на небо в просвет между двумя мощными вязами. – Тогда уходи. Я догоню, не тревожься. В крайнем случае встретимся дома.

Он легко коснулся губами волос Милены и бесшумно исчез за деревьями.

6

Павел сильно потер лицо обеими руками. Устал сегодня. И дышать нечем. Надо распорядиться, пусть посмотрят, что там с кондиционером. Проклятье – то трубы лопаются, то мусоровоз опрокидывается, то жильцы осатаневшие телефон обрывают, то идиоты сантехники номера выкаблучивают. И комиссия из префектуры на следующей неделе. Да еще вот кондиционер в собственном кабинете. И в голове, тоже собственной, назойливо звенит что-то.

Одни таджики, или кто они есть, не подводят.

И Алка, само собой. Надежна, как железобетонная плита. Хотя если честно, то и от нее головной боли выше крыши.

Черт же дернул его восемнадцать лет назад. Правда, Алка тогда была не то что нынче. Не тростинка, конечно, скорее кобылка, но все равно – этакая прямо… И не потела поминутно, и глазками, еще жирком не заплывшими, поигрывала, ну и все такое.

И ведь женился незадолго до того, а так и так не устоял. Всего-то два разочка, первый по пьяни, второй по инерции…

Но этого хватило: «Паша, я залетела!» Да ты, может, от мужа своего ублюдочного залетела, я-то при чем, отбивался Павел. «Ах так?! Гад, сволочь, паразит!» Слезы, истерики, тебя убью, себя убью, всех убью… Ад.

Сказал бы – хуже, чем в Карабахе, когда ни с того ни с сего промеж двух огней угодили. Впрочем, поправил себя Павел, сравнивать то лето нельзя ни с чем.

В общем, в другом роде ад.

В итоге, правда, все устаканилось. Увести Павла от молодой жены Алка даже не пыталась – эта чума трезвого ума, не откажешь. Зато сама оперативно развелась с ублюдочным мужем, мгновенно выскочила за другого дурака, родила Галку, бледную немочь. Поди разбери от кого.

Утверждала, что от него, от Павла. «Понятия не имею!» – орал он. «Родинку на шее видишь? – орала она. – Ты слепой, что ли, козел?» Ребенок тем временем уныло и безнадежно скулил. «Дура! – орал Павел. – У меня родимое пятно, дура! В форме полумесяца, дура! А это что?! – Он остервенело тыкал толстым пальцем в синюшную шейку. – Это полумесяц?! Это залупа, а не полумесяц! Глаза разуй, дура!!!»

Ну, от Алки не отбрешешься. Пришлось деньги на девчонку давать, хотя сам тогда еле концы с концами сводил. Начал зарабатывать прилично – побольше и помогать стал. Положение приобрел – сумел в хорошую школу устроить, потом, прошлым летом, в академию.

А родинка-то действительно полумесяцем оказалась. Его дочь, никуда не денешься…

И вот – залетела. От какого-то подонка. Зар-раза.

Алка, сколько Павел ее помнил, никогда головы не теряла. Истерика не истерика – все по трезвому, холодному расчету. А тут – поехала у нее крыша, однозначно поехала. Делать аборт – не делать аборт. Подонка, другим в назидание, кастрировать на Красной площади – ох, позора не оберешься, смотри же, Паша, никому ни гугу. Галку, сволоту, убить и закопать – ой да кровинушка моя… И так далее.

К ясновидящей какой-то ходила, совсем рехнулась. И его, Павла, замучила. Ну правильно, от дурака мужа толку-то никакого.

Когда на людях, по работе, еще ничего. Хоть и с повышенным драйвом, но на пользу делу. Палвикч то, Палвикч сё. А наедине: Па-а-ашенька-а-а, что ж делать-то?! И слезы по толстым щекам, и тушь течет.

Даже не удержался вчера, запер кабинет и прямо на столе для посетителей… того… по старой, так сказать, памяти.

Думал, успокоится немного, отвлечется, так нет – вообще вразнос пошла. Прямо девица невинная, ага.

Да и удовольствия, честно говоря, никакого.

Эх, вернуться бы в детство. Детдом – далеко не рай, но кто сильный, тот выживет, не сломается, закалится. Он – сильный. Ему в детдоме хорошо жилось, если правильно оценивать.

А тут, во взрослой, давно уже взрослой жизни… Ну, уважаемый человек; ну, директор ДЭЗа. Всё при нем – и всё туфта. Не жалко бросить, чтобы туда, в детство, вернуться.

Или – в мир часто повторяющегося сновидения: лес, настоящий, густой, дикий лес, и он, Павел, с коротким мечом в одной руке и маленьким круглым щитом в другой, скользит меж деревьями, и оказывается за спиной врага, непонятного, но заведомо смертельного, и не бьет в спину, потому что это бесчестно, но издает хриплый возглас, и враг поворачивается, занося тяжелое копье, и Павел ловко уклоняется от страшного удара, и его меч рассекает грудь врага слева-сверху направо-вниз.

Любимый эпизод. Вот она, жизнь, настоящая и полноценная.

И еще много разного в этом сне, но все в таком же духе.

Звон в голове усилился.

Подышать надо. Павел встал, двинулся из кабинета – на воздух.

– Палвикч! – раздалось в коридоре. Опять эти нотки истерические…

– Потом, Алла Валентиновна, потом, – отмахнулся он.

На улице жарко, солнце палит, но все лучше, чем в четырех стенах.

Три скамейки напротив ДЭЗа. Никого. Впрочем, нет – на одной, засунув под себя ладони, сидит белобрысый мужик, совсем неприметный. Ладно, две другие свободны.

Мужик посмотрел на Павла. Тот, словно в тумане – и звон в голове стал колокольным, – подошел, сел рядом с белобрысым.

– Здравствуй, брат, – тихо сказал тот. – Ты не гляди на меня: голова будет болеть. У меня вот тоже… гудит…

Павел промолчал.

– Ты, наверное, не понимаешь, – продолжил белобрысый, – но я объясню. Я из леса. – Слово «лес» прозвучало как с большой буквы. – Но рожден здесь. А ты рожден в Лесу. Твое родимое пятно, вот этот полумесяц, сочли дурной приметой. И забрали тебя у родителей, и отнесли сюда, и оставили здесь. А меня, взамен, забрали отсюда и принесли твоим родителям, да будет им вечный покой.

– Что? – хрипло выдохнул Павел.

– Не беспокойся. Они ушли достойно.

«Сумасшедший, – решил Павел. – Или мошенник… что-то ему от меня надо… вот только что? Эх, голова… соображать мешает… Ну да, медиум, гипнотизер, из этой братии. Еще мне не хватало. И чего я к нему подсел? Или это он ко мне? Все путается…»

– Тебе нечего опасаться, – говорил тем временем мужик. Не гладко говорил – запинался, останавливался, перескакивал с одного на другое, подыскивал слова. Может, и правда у него в голове тоже непорядок… гудит… – Тебе нечего опасаться. Я всего лишь хочу понять, как тебе тут живется. Что я потерял, что ты обрел. Что потеряла моя женщина… солнце… Знаешь, об этом… о ней… не люб лю ни с кем, а с тобой можно, потому что ты – это я. Я воин, но воином должен был стать ты. Проклятье, не могу выразить! Мне бы только несколько слов с тобой… недолго, до тысячи не досчитать… потом уйду навсегда…

Господи, подумал Павел.

– Понял тебя, – с трудом произнес он. – Пойдем-ка… брат… ко мне в кабинет, там и обсудим.

Белобрысый вскинул голову, улыбнулся, явно преодолевая себя, но – хорошо улыбнулся, тепло и сказал:

– Я знал, что ты поймешь.

В коридоре опять прозвучало Алкино взвинченное:

– Палвикч!

Павел только махнул рукой.

– Заходи, – сказал он странному гостю. – Садись. Говори.

«Да, пусть посидит. Пусть говорит. Лучше, чтобы чувствовал себя в безопасности. Выжду немного, – прикидывал Павел, – отлучусь на минутку и ментов вызову. А они уж пускай и разбираются – псих это, или аферист какой-нибудь, или не знаю кто».

– Мое имя Радомир, – начал белобрысый. – А твое имя я не разобрал.

– Павел Викторович, – пробормотал директор.

Гость кивнул.

– Теперь слушай.

И он принялся рассказывать совершенно дикую и нелепую историю – смесь слащавой детской сказки с шизофреническим ужастиком.

Одно плохо: Павел то и дело обнаруживал в этом бреде картинки из своего заветного сна.

Телепат не иначе. Опасный человек с дурацким именем и теплой улыбкой. И еще шрам на щеке… Это что-то важное, но в голове звенит и звенит, ну никак не сосредоточиться…