Из-под снега (СИ)

Вильяра ощутила острый укол вины. Сама того не желая, она нанесла собрату по служению болезненную рану, которую наставник старательно растравил. А что, если Средний затеял беззаконие ради мести -- ей, Вильяре? Может, заполучив её шкуру, он угомонится и оставит в покое клан? Не слишком умная мысль: дело зашло безнадёжно далеко, одними лишь запретными песнями беззаконный колдун уже вычеркнул себя из кругов мудрых и из числа живых. Встав под удар, Вильяра ничего не исправит -- но может быть, приостановит? Даст время Совету собраться и...

"Наритьяра мудрый, скажи, зачем ты раскачиваешь Голкья?" -- посылая зов, Вильяра не брала пример с Младшего, не рисковала сорвать чужое заклятье. Судя по эху, Средний как раз закончил очередную песнь. "Наконец-то ты заметила, и тебе стало любопытно, несносная девчонка", -- миг, и он уже стоит перед ней посреди пещеры.

Он совершенно не изменился с их последней встречи, да и со дня своего посвящения: высокий и мощный, но так и не заматеревший до конца четырёхлетка, краса и гордость Наритья. Он сохранит этот прекрасный облик на десятки и даже сотни зим, мудрые стареют медленно. Он улыбается, и отсветы пламени из очага играют на крупных белоснежных клыках, на безупречно ровных резцах. Зрачки глубоко посаженных глаз вспыхивают льдистыми зарницами. Он видит, что Вильяра тянется к ножу на поясе, и, призывно распахнув объятия, запевает Зимнюю Песнь Умиротворения. Не подпеть ему, не замкнуть кольцо рук -- превыше сил. Колдунья мельком удивляется, почему они поют лишь вдвоём, а где же Латира?! А его в пещере нет, как никогда не бывало... Ах ты, старый прошмыга! Но песнь глушит недовольство, настраивает на благой лад.

-- Я пришёл говорить, а не драться с тобой, о мудрая Вильяра. Я объясню тебе, что происходит, и предложу выбор, -- речь колдуна звучит изысканно вежливо, церемонно, все "поганые девчонки" отброшены, будто детские шалости.

Колдунья прохладно улыбается в ответ:

-- Пришёл -- говори, о мудрый Наритьяра Средний.

-- Слыхала ли ты про "качели смерти", о Вильяра?

-- Что-о-о?

От умиротворённости в миг -- ни следа. Шерсть дыбом, рычание рвётся из горла, но охотница замерла, как перед стадом диких шерстолапов: шевельнёшься, издашь лишний звук -- затопчут.

-- Не беспокойся, о мудрая, я знаю, как раскачать "качели", и знаю, как их потом остановить. Я их обязательно остановлю, но после того, как все мудрые Голкья присягнут мне. Многих я уже привёл к присяге, теперь -- твоя очередь.

Ужас леденит кровь, лучше бы беззаконник явился сюда просто убивать.

-- Что будет, если я откажусь?

Он лучезарно улыбается:

-- Да ничего, я же сказал: я пришёл говорить, а не драться... Ну, то есть, вот прямо сейчас -- ничего. Однако если мудрые не присягнут мне достаточно быстро, я ведь могу и не совладать со стихиями. А если кто-нибудь попытается убить меня или как-то помешать мне...

И он замолкает многозначительно. Чем ответит мир на опаснейшую разновидность зова стихий, заранее не предскажет никто. Но падение Лати Голкья точно покажется рядом с этим даже не сезонным извержением -- плевком грязевого вулкана. Беззаконник грозит убить всё живое на Нари Голкья -- или на Голкья вообще. Мир до сих пор не затянул раны, нанесённые первыми "качелями смерти", а минуло тому более семисот зим. Эти -- вторые.

-- Наритьяра, зачем? Чего ты добиваешься?

Глаза неистово полыхают из-под густых белых бровей, горячее дыхание обжигает лицо, тяжёлые ладони на плечах не дают отстраниться. Колдун говорит -- почти поёт:

-- Голкья связана по рукам и ногам устаревшими законами и обычаями -- я желаю освободить её. Голкья смертельно больна и еле дышит под гнётом снегов -- я желаю исцелить её. Охотники ютятся в пещерах, перебиваются с рыбы на выползков -- я желаю накормить всех достойных и поселить их в сияющих городах из снов. Я знаю, как этого добиться, мне нужно только повиновение. Для начала, повиновение всех мудрых.

Воля колдуна давит, мутит разум. Но подчинить Вильяру даже у наставника получалось редко. И этот не сможет, равно как и она не подчинит его (конечно, попробовала!). Вильяра стряхивает с плеч чужие загребущие лапы:

-- О мудрый Наритьяра Средний, тебе же не хватит силы, чтобы удержать всю Голкья под своею рукой!

-- У меня одного, конечно, не хватит, -- он признал это неожиданно спокойно и трезво, с высокомерной ухмылочкой, мол, превосходство моё -- не в силе. -- Именно потому мне нужны все вы, живые: и мудрые, и одарённые из охотников... Ты приносишь мне присягу сейчас, о мудрая Вильяра? Или дать тебе время подумать?

Его спокойствие пугает, хуже бурного натиска: так неколебимо верит беззаконный колдун в свой замысел и в свой расчёт.

Вильяра, прячет взгляд, склоняет голову:

-- Время. Дай мне время, о мудрый!

Довольный смешок, порыв ледяного ветра -- и Вильяра в пещере одна. Она зябко охватывает себя за плечи, бродит взад-вперёд от стены до стены, трясёт головой, пытаясь избавиться от поганого ощущения давящей чужой воли. Подбрасывает угля в очаг и зовёт Латиру: "Старый, ты куда пропал, чурова сыть?" Вздрагивает от неожиданности, когда он откликается вслух из дальнего угла:

-- Здесь я, малая! Никогда ещё не ворожил "морозную дымку" так быстро и так старательно.

Латира выходит на свет, но удержать взгляд на старом колдуне всё ещё трудно, и даже аура едва ощутима. Он нервно отряхивается, сбрасывая остатки заклятья вмести с тысячелетней пылью. Вильяра спрашивает:

-- Зачем ты спрятался?

-- Мне ни в коем случае нельзя было попадаться ему на глаза, но и бросить тебя я не мог. Любопытно, как он попал сюда? Ему знакомо это место, или он искал тебя и нашёл?

-- Я страшно сглупила, старый! Я послала ему зов. Считай, сама указала место.

-- Зов?

-- Да, я спросила, зачем он раскачивает Голкья.

Латира кривится горестно:

-- Это можно назвать глупостью, но я не буду. Я скажу: хорошо, что теперь ты знаешь его цели, малая. Он сам объяснил тебе многое, чего не мог рассказать я.

-- Мудрый Латира, ты что, присягнул ему?

-- Прости, малая, но я не смею говорить об этом.

Ответ, равнозначный "да". Вильяра запрокинула голову и взвыла, а потом закрыла лицо руками и осела на колени, сворачиваясь в дрожащий, жалобно скулящий комок на полу. В точности, как Ирими, только вместо головы жениха у неё -- не исполненный и совершенно неисполнимый уже долг перед кланом. А ещё ей, прошедшей огонь, воду и лёд посвящения, гораздо труднее расстаться с рассудком или соскользнуть хотя бы во временное в беспамятство. Мама, мамочка, как же больно!

Мудрый Латира в очередной раз удачно избежал внимания Безымянного. Уж если тебя связали смертной клятвой, если не можешь ударить врага, если знаешь, что выполнишь беспрекословно любой его приказ, лучшее, что можно придумать -- закрыться от мысленной речи врага, не попадаться ему на глаза, не становиться оружием в его руке.

Латира слышал весь разговор и прекрасно понимал отчаяние Вильяры. Он сам пережил подобное: прошёл насквозь, будто стихии посвящения. Он успел изучить западню изнутри и видел выход, но не знал, как туда добраться. Пока не знал!

Он позволил Вильяре немного порыдать без помех, потом уселся рядом и запел, в точности, как пел над её несчастной матерью. Знахаркина дочь постепенно успокаивалась: ещё немного участия и ворожбы, ещё чуть-чуть терпения, и можно будет с нею дальше говорить.

Ромига держал на ладонях чёрно-рыжий обсидиановый нож. Археолог Роман Чернов, которого нав играл несколько лет, сказал бы, что видит шикарный образчик тонкого бифаса: клинок лавролистной формы на рукояти из кости, с обмоткой из жил. Похоже на культуру Кловис, в своём роде -- почти совершенство. Нож был явно не новый, за ним умело ухаживали, подновляя кромки, вероятно, теми же руками, что когда-то изготовили. Прощай, Арайя, мастер каменных клинков, глава одноимённого дома...