Бродяга. Путь ветра

Черты лица и фигуры девушки исказились почти неуловимо — на ту самую малость, которая отделяет красоту от уродства. Пустота напротив нее соткалась в зеркальную поверхность, отразившую все до мелочей, — и, видя себя в ней, Мари едва сдержала крик.

Но все же — сдержала.

— Ты молода, — продолжил Кай-Харуд, помолчав еще вечность.

— Но эта молодость — лишь вопрос времени, над которым я здесь властен.

И пустота вокруг Мари стала временем, быстрым и жадным. Седина опалила волосы, кожа желтела и покрывалась морщинами, на руках синей сетью проступали вены, суставы вспухали налитыми болью узлами, и лишь жесткие узы знака не дали телу сгорбиться…

Но Мари молчала и теперь: ее глаза оставались теми же — ясными, яркими и полными решимости и желания жить. Взглянув в них, Безликий вынужден был признать:

— Ты сильна… Но если бы не я, у тебя не было бы и способности к Силе. Итак, я лишаю тебя ее.

Ничего не изменилось — почти. Только Мари почувствовала, что разорвать узы не сможет никогда и никак. И отчаяние холодным потоком хлынуло в сердце.

— Я не отниму у тебя последнее — жизнь. Даже если ты об этом попросишь. Более того — ты будешь здесь, пока не вырастет твоя дочь и пока я не исполню над ней все то, что сказал. И ты будешь видеть это, и не сможешь ни отвести глаза, ни закрыть их… И ты всегда будешь видеть себя. Такую, какой ты стала. И будешь ненавидеть свою дочь, ее юность, ее силу, ее саму.

И, став Владычицей, твоя дочь ступит на подножие этого трона, чтобы предстать передо мной — и, может быть, заметит тебя. А если нет — я укажу ей сам.

И она спросит: кто это? И я отвечу: безумная, которой могло принадлежать все, чем теперь владеешь ты — а сейчас неподвластно даже ее тело.

И, может быть, она захочет забрать то, что останется от твоей души. И я позволю ей это, и ты перестанешь быть. Но я буду еще более доволен, если она оставит тебя в этой пустоте навсегда — и ты будешь завидовать шинду. Таков мой суд, и некому оспорить его!

Голос Безликого проникал до костей, отзываясь невыносимой болью; пропитывал душу горьким ядом безысходности; змеиными кольцами давил волю к жизни. Но убить до конца не мог — в сердце бывшей ведуньи не гас упрямый, невесть каким чудом теплящийся свет. Она хотела ответить — и хотя пересохшее старушечье горло отказалось служить ей, слова эти прозвучали.

Прозвучали оттуда, откуда ни она, ни Кай-Харуд не ожидали их услышать.

— Ты слишком много на себя берешь, Лишенный Лица. И то, что ты берешь — не твое. Отнять навсегда данное не тобою — не в твоей власти, даже здесь. А всевластным ты не был и не будешь. Никогда.

Сделав последний шаг по мосту, Ян ступил на скалу, служившую основой темного престола.

— Кто ты такой, чтобы говорить мне это?

Ожившей горой развернулся Кай-Харуд к Бродяге — был он гневен и грозен, и туча, полная испепеляющих молний, была его лицом. Ничто живое не могло бы выдержать такой взгляд, не захлебнувшись леденящим, несовместимым с жизнью ужасом. Но страх Яна умер раньше него — сгорел на пепелище Дома, пылью рассеялся по Дороге, вымерз в горах Закатного вала. И теперь перед Владыкой Тьмы он стоял, как равный — Сила перед Силой, лицом к лицу, точнее, ликом к безликости.

И даже прежде, чем он ответил, Безымянный узнал его.

Того, кто должен был погибнуть в землетрясении, ради этого посланном, — но выжил, и отправился на Торинг.

Того, кого должны были поглотить Молчаливые-шинду, — но сгинули, проложив вместо этого дорогу к Вратам.

Одного из тех, ненавистных, чьи дела снова и снова нарушали столь привычное и удобное равновесие.

Тех, в ком ощущалась Сила, такая знакомая — и такая жуткая…

— Волей Настоящего и по моему выбору, я — тот, кто я есть, — ответил Бродяга спокойно. — Я пришел за ней. Она больше тебе не принадлежит. И ты отдашь мне ее, бывший.

Тяжкая длань Кай-Харуда взлетела в замахе.

Вихрь праха взвился над престолом, накренился, обретая вес и мощь, — и бессильно опал, не долетев до Бродяги. Тот, не оборачиваясь, шагнул к пропасти, за которой виднелась скала с оплетенной знаком Мари.

— Посмотри на нее, — пророкотал великан, подавив гнев и внезапно возникший, непривычный страх. — Зачем она тебе? Или тебя привлекает дряхлость? Что ж… То, что вы назвали извращениями, я понимаю и принимаю… Эй, куда ты? Хочешь полюбоваться вблизи?

Ян не обернулся.

Шаг в никуда — и пустота под ногой становится ступенью.

Еще шаг — еще ступенька.

И еще.

Почти как тогда, на площади Фориса.

Только там Сила казалась живым огнем, который нужно было донести в пригоршне, не расплескав. А теперь она текучим панцирем окружала Яна, он чувствовал ее, словно собственное тело, он был ею. Когда скала, все еще послушная воле Кай-Харуда, тронулась прочь, скрываясь в сминающейся полупустоте, Ян протянул — руку? Силу? — и приказал ей остановиться, ни на миг не усомнившись, что так будет.

Так стало.

И владыка, чьей власти был брошен вызов, покинул трон.

Чернотой полыхнуло среди серого тумана Внемирья: Кай-Харуд встал во весь рост, вскинув руки, и мрак взвихрился позади него, став то ли плащом, то ли — крыльями. Беззвучно, словно угольно-черные псы-убийцы Тамир Шада, мчался он наперерез Бродяге — и тот со скоростью ураганного ветра бросился навстречу. Пространство между ними опрокинулось огромным полем, грязно-серым, рыхлым, как подтаявший снег, и зыбучим, как песок; потянулось щупальцами, пытаясь опутать ноги. Оттолкнувшись последний раз, Ян взмыл над полем, очерчивая сложную вихревую петлю — и не теряя из виду Кай-Харуда.

Он летел, и тело его пело от давно забытого боевого задора, потому что враг был настоящим врагом, и бой был верным — независимо от исхода. С каждым мгновением гигант словно усыхал, уменьшаясь до размеров обычного человека, а, может, сам Ян, набирая силу, рос?

Нахлынуло и закружило, подхватив, ощущение распыленности. Тысячи лиц с глазами, горящими одинаковым серо-голубым огнем; тысячи рук, так привычно сжимающих оружие; тысячи…

«Вспомни, это уже было с тобой! Было! Не поддавайся!..»

Ян вспомнил.

Содрогнулся.

Представил себе голос и ладонь Настоящего — и, как тогда, вновь собрался, стал единым, целым.

Вовремя. Мгновением позже на полдороге меж скалой и престолом столкнулись двое.

Равных — но лишь по силе; по воле и цели — противоположных.

Это не было поединком мастеров клинка, подобным танцу, — слишком разным был их стиль, да и не сталь была здесь оружием.

Впрочем, и не огневые шары, и не молнии — зрелищное, но простое волшебство магических поединков. Не командование когортами вызванных или сотворенных существ. Даже не свойственные редким мастерам игры чистой, невидимой Силой.

То был бой один на один — но в этом бою свободу обретала мощь, способная испарять моря и полосовать само пространство и время.

Черная рука, ударившая коротко, без замаха, несла безусловную и быструю смерть.

Не донесла, расплескав хаос небытия черными брызгами.

Клинок иссиня-белого света, взметнувшийся в невозможном косом ударе, вспыхнул — и погас, испарив черноту.

И там, где они столкнулись, возникло новое.

Сочетание черного и белого цветов невообразимой чистоты и четкости. Сначала это была точка, затем — круг размером с монету, блюдо, щит, колесо повозки…

Ни ударить, ни укрыться — противники замерли, почти касаясь друг друга. Застыло и все, что окружало их — и оплыло отгоревшей свечкой. Лишь то, что родилось от соударения сил, становилось все более и более четким: символ Равновесия, черно-белый круг, точнее — вихрь, вращался неспешным жерновом, вовлекая в себя все большую и большую часть Внемирья. Вот его край задел скалу с престолом, и в пустоту улетела нижняя ступенька, оставив гладкий, зеркальный срез.

Злорадством сверкнул взгляд врага. Ян не проследил — ощутил его цель: серое, медленно вращающееся лезвие приближалось к утесу, оплетенному знаком.