Бродяга. Путь ветра

Бродяга знал это — и школьным, выученным знанием, и взятым из чужого опыта ведением Обруча.

Но сейчас из всего разнообразия знаний важным было лишь одно.

Он знал, что темный престол Кай-Харуда тоже находится во Внемирье.

Шагнув сюда, он задохнулся пустотой — и желание жить вызвало из небытия воздух, тяжелый и затхлый, но пригодный для дыхания.

Он захотел видеть — но свет не озарил Внемирье; вместо этого тени обрели полупрозрачную, зыбкую четкость, ощутимую не взглядом. Глаза его, как оказалось, оставались крепко зажмуренными, но он и без них воспринимал рассеянные осколки мира — или миров? Никогда не обременявшие лона земли горы… Деревья с переплетением оголенных корней, никогда не знавшие влажного тепла почвы и света солнца… Озера, лишенные дна и берегов… Призрачные камни изменчивых форм и размеров… Все это зависло в застывшем не-пространстве и времени, которое не умело течь, заставляя остро почувствовать собственную неуместность в этом месте, местом на самом деле не бывшем. Открыв глаза, Бродяга не ощутил никакой перемены.

— Где престол? Где же этот … престол? — выдохнул он, так и не найдя достаточно скверного слова для трона Владыки небытия.

И осколки несбывшихся миров пришли в движение, оплывая по краям, сливаясь в гротескные подобия кресел, стульев, тронов — от крохотных до гигантских.

Нельзя думать вслух, — понял Ян, остановив мысль. Жадные до бытия шинду, бесплотные недо-сущности, готовы были стать чем угодно, лишь бы — стать. Зависшие вокруг престолы — особенно впечатлял один из них, с зеркалом застывшего озера вместо спинки и поручнями из деревьев небывалого охвата — лениво рассеялись. Но среди бесформенной податливости, годной лишь вечно тешить, никогда не утешая, раненую гордыню Кай-Харуда, он ощутил вдруг нечто неподатливое, настоящее, живое.

Мало того — родное.

И было: мысль Бродяги устремилась вперед, и чувства его объяли и то, что уже произошло у черного трона, и то, что делалось в тот миг безвременья… И, наверное, то, что еще только должно было случиться.

Он был красив — простой, человеческой красотой, без налета потустороннего. Шелковистые вьющиеся волосы волной спадали на плечи; глаза, с ласковым укором смотревшие на нее из-под густых ресниц, были в меру большими и в меру ясными, а подбородок — не слишком твердым и тяжелым. Все было чересчур гармонично и соразмерно. И именно по этому Мари могла бы догадаться: это лицо — ненастоящее. Могла бы — но ей и не пришлось: за тщательно вылепленными чертами она видела, ощущала знакомую безликость темного Владыки. И голос, которому были приданы и мягкость, и радушие, и даже тень ласки — голос все равно обжигал душу ледяным холодом.

— Ты стала дерзкой, беглянка, — произнес он, поднявшись ей навстречу.

Восемь граней-ступеней вели к трону, и Безымянный шагнул вниз — на одну. Мари оставалась у подножия.

— Столько лет ты уходила от меня, а сейчас — вернулась, и даже не поклонилась? Впрочем, зачем мне твои поклоны теперь…

Еще один шаг вниз.

— Не кланяться пришла. Отдать тебе твое, вернуть себе — себя, — вскинула подбородок Мари, и взгляд ее, направленный в зрачки ненастоящих зеленых глаз, оказался слишком пристальным: собеседник опустил голову.

— Не спеши, — просительный тон был чужд голосу, привыкшему повелевать. — Отказаться успеешь. У тебя это получается отменно. Прошу тебя, выслушай.

«Не слушай!..» — донеслось издали. Но голос, вкрадчивый, мягкий, ласкал слух и проникал в самую душу.

— Не буду рассказывать о твоем детстве. О родителях, отказавшихся от лишнего — девятого — рта в семье. О приюте, откуда было три дороги — в прислугу, на плантации гвалиса или — будь ты хоть чуть смазливее — в Залы Дозволенных Удовольствий.

Еще шаг. Еще ближе — журчащий, чарующий голос, который так хочется слышать, хотя говорит он такое, о чем жутко даже вспоминать.

— Таких, как ты — десятки в одном Шессергарде. Думаешь, случайно именно ты была взята в Храм? Прошла через все годы учебы? Выжила на Испытании?

Голос Кай-Харуда наливался силой, и печаль, зазвеневшая в нем далее, казалась неожиданной:

— Я видел тебя давно — задолго до рождения. Я ждал тебя так долго… Раз в эпоху рождается человек, способный принять всю власть мира. Сорвать плод, за который веками дрались мнившие себя «сильными мира сего», не способные до него дотянуться. Тот, кто может объединить и повести за собой. Тот, за кого будут умирать, не жалея об этом, почитая служение большим счастьем, чем жизнь.

Ты была этим человеком, Мариэль. Ты могла стать владычицей мира — и шагнуть за его пределы, когда в мире станет тесно и скучно. Я вел бы тебя, наставлял и направлял твои шаги. Ты разделила бы мой престол и обладала бы всем — просто пожелав. А что принес тебе твой выбор? Страх, лишения, боль, жизнь бродяги… Да что там, бродяга твой — и тот от тебя отказался.

Последние слова оказались ошибкой. Тряхнув головой — отросшие черные волосы рассыпались по плечам, — Мари наградила собеседника такой силы взглядом, что у того поплыло, смещаясь, лицо. Но он справился и поспешил продолжить, пока наваждение голоса не рассеялось полностью:

— Слушай и решай. Посвяти свое дитя мне — и его ждет будущее лишь чуть менее великое, чем отвергнутое тобой. Твоя дочь будет владеть душами живущих в Альвероне. Да и тебе, несмотря на отступничество, достанется тень ее власти. Я не могу сейчас назвать тебя по Имени — оно стало другим и неведомо даже мне. Но если ты откроешь его мне, многое еще можно исправить…

Мари вдохнула, и губы ее приоткрылись. Пальцы ведуньи вцепились в кожу у основания шеи.

— Мне не нужна твоя власть. Я хочу жить своей жизнью — и буду!

Резкое движение руки — и знак падает на ступени трона.

Больно.

Мари знала, что боль будет, но что такая….

С трудом удержала равновесие. Прижала рукой рану — кровь не текла, лишь проступила тонкой струйкой меж сжатых пальцев.

Не говоря больше ни слова, повернулась спиной и шагнула вниз — прочь от Владыки тьмы.

Она не видела, как приятное лицо — точнее, личина — ее недавнего собеседника исказилось и слетело в сторону, рассеявшись серой дымкой.

Как потекли, меняясь, очертания внезапно разросшегося тела, на глазах облекаясь тяжким живым мраком.

Как взлетела в повелевающем жесте рука, уже мало похожая на человечью.

Как вспух знак, впитав из окружавшей пустоты серую призрачную плоть, и, перекинувшись тварью, подобной то ли пауку, то ли спруту, скользнул по ступеням ей вслед.

Она успела почуять его за миг до удара — но ни остановить, ни увернуться уже не смогла. Суставчатые щупальца-сочленения оплели ее и застыли, приковав к камню.

Ян пел.

Чуть ли не впервые в жизни — вслух, мало того — во весь голос, рассекая застоявшуюся, безжизненную тишину.

Слова песни, слетая с уст, становились камнем — узким мостиком над бездной. Он шел — и каждый шаг приближал его к цели, преодолевая то, что так и не стало пространством и временем; а за спиной мост вновь рушился, рассыпаясь отголосками пения — там, где никто не пел прежде и где сами слова «там» и «прежде» не имеют смысла.

Он пел — и сквозь песню эту слышался не только его голос: рокот прибоя и шепот леса, трели птиц и шорохи ветра, деревенские колыбельные и гимны боевых отрядов Юга….

Он шел — и знал, что успеет.

— Зря говорят, что справедливость — дело Света, — ровным, бесстрастным был голос Кай-Харуда, но Внемирье всколыхнулось, слыша его, и скала с прикованной к ней Мари вздрогнула, чуть повернулась и всплыла, оказавшись вровень с бездонной чернотой, заменявшей темному гиганту лицо.

— Свету свойственна милость. Я же — справедлив.

Взгляд — ледяной, неотвратимый, мертвый — остановился на ней надолго.

— Ты красива, — обронил он наконец. И добавил: — Но красивой тебя сделал мой храм. И я возвращу тебе — твое, сполна… и еще добавлю от себя.