Оридония и род Людомергов (СИ)

Мало, кто с первого взгляда понимает, насколько сильную защиту нашли для себя людомары в симбиозе с вьюном, имя которому клибо. Вьюны клибо произрастали давным давно в Редколесье. Они были плотоядны за что повсеместно подвергались изничтожению со стороны олюдей. И только высокие охотники сумели приспособить этих хищников для своей пользы (недаром именно их, а не дремсов называли "дети Чернолесья").

При хорошем питании вьюны достигали длины многих сотен шагов и толщины с ногу взрослого мужчины. Людомары сумели вывести вид клибо, который не достигал той силы, которая позволяли его диким собратьям передавливать сидока вместе с лошадью в кровавую жижу. Мощные липучки, намертво прикреплявшиеся к жертве можно было снять только лишь отрубив лиану.

Таакол осторожно положил кучу вьюна перед ногами людомара и снова скрылся из глаз. Через мгновенье он, впрочем, вернулся, неся под мышкой кожаный сверток, похожий на бревно.

Охотник, убедившись, что людомара покончила с его обтиранием, взял кожаное бревно и осторожно приторочил его к своему племенному заплечному мешочку. Потом он подошел к вороху вьюна и разделил его на две части: одну из них образовывал овальный плетеный щит, сделанный из тонких прутьев твердокаменного дерева сплошь увитых вьюном, а вторая часть свисала безвольно к его ногам.

Людомар быстро отыскал корни вьюна, очистил их от кусочков мяса и поднес к кожаному бревну. Вытащив нож, охотник разрезал бревно поперек и из-под кожи вылезло свежее мясо уфана, куда он погрузил корни вьюна.

Неожиданно, растение преобразилось. Его лианы в мгновение окрепли и даже зашевелились.

— Таакол, принеси ему еще два куска. Наш ждет долгий путь, — сказал охотник.

Подождав пока вьюн упьется свежей кровью и плотью, людомар водрузил на себя лианы растения, распределил их так, чтобы они равномерно скрывали его торс и часть ног.

Липучки растения тут же впились в его одежду. Улыбнувшись, охотник быстро провел ножом по одной лиане и весь его костюм вдруг сразу ощетинился мелкими иголочками и небольшими треугольными листочками.

Сам костюм соединялся со щитом одной единственной довольно толстой лианой, которая обвила прутья твердокаменного дерева и в точности повторила все те же движения, что и сам костюм.

Забросив мешок за спину и прикрыв ее щитом, людомар повернулся к подбежавшему тааколу. Тот подал ему еще два кожаных бревнышка и несколько маленьких плетенных коробочек. В одной из них кто-то недовольно копошился, в другой — предупреждающе жужжал. Коробочки заняли место на груди охотника, прилипнув к лианам.

— О, Владыка Чернолесья; о, Многобог; о, Зверобог! Уповаю на вас. Окропите ножи эти кровью добычи! Укрепите их дабы выдержали удары чужого оружия! — с этими словами людомара передала охотнику два небольших кривых ножа, которые он просунул между лианами по бокам. — Приклейтесь к рукам его, и не предавайте! Вернись ко мне таким, какой сейчас стоишь! — женщина передала людомару два широких и длинных ножа, которые он заткнул себе за пояс.

Повязав свои голени от коленей до ступней тонкими веревками: и защита, и нужда в веревках в лесу немалая — людомар притянул к себе женщину и дотронулся щекой до ее щеки.

— Иисеп, — позвал он.

Полы донада натужно застонали и на площадку перед домом вышло громадное животное. В холке оно достигало не менее полутора метров, было очень похоже на кошку, если бы не чересчур мощные передние лапы и худощавые задние. Морда у иисепа лишь верхней частью напоминала кошку, но там где у кошки есть маленький нос, у иисепа был большой раздвоенный надвое с четырьмя ноздрями. Привычной челюсти у него тоже не было. Внимательный наблюдатель заметил бы, что челюсть у иисепа было похожа на руку сильно согнутую в локте и занимала все пространство от груди через шею и под нос.

Ело животное очень непривычно. Его нижняя челюсть, подобно руке, тянущейся за пище, резко выскакивало из-под подбородка и своим окончанием с мелкими, но острыми клыками словно рукой хватало пищу.

Людомара улыбнулась.

— Ему бы еще поспать, — подошла она к животному и потрепала его за микроскопическое ухо. Иисеп заурчал от удовольствия.

— В путь! — приказал охотник и животное, услыхав эти слова, встрепенулось и слегка рыкнуло.

Пусть к людомару Светлому пролегал по тропе особо нелюбимой людомарами. Высокие охотники вообще не любили тропинки, т. е. пути, которые можно увидеть и на которых можно устроить засаду, поэтому охотник выбрал путь хотя и труднее, но короче.

Спустившись с верхней кроны мека — дерева, на котором находился дом — донад, он не стал спрыгивать на землю, а пустился в путь по нижним ветвям деревьев.

Он шел напрямую к своему фамильному соуну.

На закате он достиг его. Соун представлял собой старый тонкий ствол дерева, надлежащим образом очищенный изнутри. Он ничем не отличался от прочего бурелома, но те, кто знал, что это такое, могли в любое время прийти к нему и подудеть.

Людомары всегда откликались на зов соуна. Помощь людомара стоила немало, но и обращались к ним те, кому было уже нечего терять. Чаще всего это были родители-пасмасы близлежащих селений, дети которых забрели в Редколесье, а после и вовсе уходили в Черный лес, где их могли найти только людомары.

До соуна оставалось пройти всего несколько деревьев, когда оглушительный рев трубы сбил охотника с ветки и чуть не убил.

Людомары обладают очень тонким слухом. Они способны услышать копошение муравьев на расстоянии в десять шагов. Между собой они общаются так тихо, что другие олюди не могут их слышать даже, если приставить их уши прямо ко рту людомара.

Рев соуна был для охотника сродни удару обухом по голове.

Послышалось рычание и рядом с хозяином бесшумно спрыгнул с ветки иисеп.

Людомар встряхнул голов, выбивая из нее звон, поднялся на ноги и, слегка пошатываясь, пошел к соуну.

Рядом с трубой стоял низкорослый мужичок-пасмас. Это был узколобый широколицый и остро смердящий пасмас коих в округе проживало неимоверное количество.

Мужичок хотел было еще подудеть, но охотник рыком его остановил.

Людомар остановился в дюжине шагов от человека, закрыл свои уши ладонями и спросил как можно громче для себя:

— Чего тебе?

— Ась? — не расслышал пасмас.

— Дул зачем? — заорал людомар и тут же охрип.

— Квава пропал.

Людомар нахмурился. Мужичок понял, что ответ недостаточен.

— Сынок мой пропал.

— Не кричи ты так. Он оглохнит жежь!

Словно из-под земли рядом с пасмасом выросла женщина и дернула его за бороду.

— Добрый людомар, — зашептала она, — наш сыночек пропал. Уж третий раз Владыка око свое открыл да нас лицезрел. Третий раз как не видели сыночка нашего, окаянного. Уж я грозила ему вдаль, уж я и поплакала, и к ведьмочке сходила. Прознала та, что в Чернолесье он. Один одинешенек. Страшно ему. — Голос женщины дрогнул и она сбилась. — Верни нам… его… людомар. От нас… от нас… век мы тебе… — И она зарыдала в голос.

Охотник ничего не успел сказать, как она подошла к нему и протянула грязную рубашонку. От нее за версту несло терпким потом, мочой и фекалиями.

Мозг людомара пережил второй после рева трубы шок, столкнувшись в подобным ароматным букетом.

— Его это накидочка… Помоги… помоги, добром да светом-теплом тебя прошу… миленький… помоги. — Она снова заревела.

Охотник кивнул, но тут же вспомнил, что надо идти к Светлому и… снова кивнул.

Дети рождали в душе любого людомара некую странную формацию чувств и ощущений, которую и через века невозможно будет описать даже приблизительно. Эти переживания можно сравнить только с тем, как калека переживает об утрате части плоти или как некто нежно любит то, чего у него никогда не было. Людомары не могли разрождаться от любви между собой, потому что сама раса людомаров была побочной ветвью похотливой страсти доувенов и дремсов. В том было их проклятье.