Мне отмщение

   В сладкой последней судороге Абла кричала долго и громко - словно умирала.

   А когда последний отзвук пробужденного ее воплем эха стих, они посмотрели друг другу в глаза - мокрые, измученные - и расхохотались.

   - Прям как в хадисе! - смеялась Абла, крутя головой и звеня сережками. - Передают, что Сабиха, завершая, кричала так, что от шатра разбегались верблюды!

   Счастливо положив ей голову на плечо, опустошенный, излившийся счастьем и семенем Антара сомкнул веки. Она задрыгалась, с хихиканьем скидывая его с себя, и спросила:

   - А как тебе удалось? Как ты кобылу угнал?

   - Сумеречник помог, - перекатываясь на спину, зевая и неудержимо проваливаясь в дремоту, пробормотал Антара.

   - А где он? - не унималась Абла. - Что, прямо настоящий сумеречник?

   - Ага, - сонно проговорил юноша. - Где он? Да в Мариб, небось, уже скачет... Всех раскидал и сбежал из становища... Там и встретимся, точно говорю... в Марибе... отпразднуем...

   - Ну, раз сбежал, хорошо... - донесся до него нежный голос возлюбленной.

   И Антара погрузился в блаженный, истомный, самый счастливый в своей жизни сон.

4 Честное слово 

   Солнце мучительно медленно переваливало через зенит. Удушливый ветер из пустыни полоскал занавесы шатров, просеивал сквозь щели и складки мелкую песчаную взвесь. Огненный шарик в небесах заплывал желтым туманом - Руб-эль-Хали дышала во всю мощь своих раскаленных легких.

   Незаметный, как смерть на морозе, песок набивался в ноздри, в волосы, оседал на ресницах - тогда приходилось глупо моргать, чихать и сплевывать.

   Сплевывать получалось натекающей кровью - слюны к утру второго дня не осталось. Второй день переваливал за середину - это судя по солнцу. Жарило, душило, слепило опухшие от ссадин глаза.

   Бедуины высовывались, лениво выбредали из шатров, потягивались после дневного сна. Женщина, паруся черными полами, побрела к колодцу. Пустой мех безвольно волокся, высокая фигура таяла в песчаном мареве.

   К Тарегу не подходили. Не оглядывались. Не показывали пальцами. Не обращали внимания - никакого. Словно его здесь и не было. Впрочем, мутайр уже сказали ему все, что хотели - вчерашним утром. Ну и ночью, по дороге в кочевье.

   Ночью ему объяснили многое, сломав два ребра и рассадив скулу - это палкой наотмашь по тому, что бедуинам виделось как орущее содержимое вьюка. Прибыв в становище и вытряхнув содержимое, мутайр собрались, похоже, всем племенем. Били долго - и злобно, вымещая бессильную ярость. Впрочем, к счастью, бедуины не носили сапог с металлическими набойками - босой пяткой и подошвой сандалии можно дать поддых, но нельзя раздробить суставы. Поскольку били толпой, и немалой, и наваливались неумело, в ход не пошли палки - не размахнешься. Знали бы, как бить, переломали не только ребра. Повезло и в том, что Тарег быстро потерял сознание, а отливать его водой мутайр не стали - вот еще, на что воду тратить.

   Вот в Каэр Морхе, кстати, в первый день воды не жалели. И еще там у всех были добротные солдатские сапоги. И всем хотелось наподдать - а гарнизон в Каэр Морхе был большой, серьезный такой был гарнизон. И каждый в нем знал Тарега Полдореа лично - ну или хотел познакомиться. Когда начальство велело наконец "прекратить бесчинства", отволочь пленного в подвал и приступить к допросам - с пристрастием, конечно, чего там было разговоры разговаривать, и он их, и они его знали как облупленного - Тарег даже обрадовался.

   Северяне допрашивали с вдумчивой доскональностью, строго следуя воинскому уставу, - с лекарем, со скрипящим пером писарем, с длинными свитками протоколов. "Допрашиваемый отказался отвечать на вопросы господина такого-то, вследствие чего к допрашиваемому были применены следующие пристойные средства...". Далее перечислялись средства. Дисциплина, впрочем, иногда подводила. Например, когда Тарег сделал вид, что задумался. И плюнул загоревшемуся надеждой - а ну как щас чего важного скажет?! - офицерику в рожу. Помимо слабой надежды на то, что его как-то неудачно треснут и все-таки убьют, душу Тарега бередило праздное любопытство: ну и как они отразят сей поступок в протоколе? Отразили, надо сказать, достойно. Глазом, можно сказать, не моргнув, отразили: "после чего допрашиваемый проявил свойственную своему племени злокозненность и всяческими поносными словами и иными действиями оскорбления господину такому-то нанес". Правда, последовавшие за "подлым лаем и разбойными речами" действия они в протокол не внесли, завершив соответствующую тому памятному дню запись словами: "Господин такой-то, лекарь такого-то ранга, свидетельствует пристойное человечности и благородному обращению прекращение учиненного испытания за плачевным состоянием членов допрашиваемого". В тот день они выдрали Тарегу ногти - на правой руке. Левую, сильную руку - чувствительную, открытую тонкому миру ладонь, привычные к складыванию сложных знаков пальцы - они грозились "высечь" чуть позже. Чуть позже настало очень скоро, но в разгар экзекуции они почему-то прервали "беседу" и зачем-то поволокли наружу, во двор. А поскольку палач знал, как бить тоненьким прутиком прямо по линиям силы, Тарег плохо соображал и еще хуже видел - в глаза тек пот, никак не восстанавливалось сбитое дыхание. Поэтому он не понял, чего хочет смуглый потешный человечек в странном бесформенном одеянии - и все стоит и тычет пальцем, и цокает языком, и о чем-то договаривается над его головой, пока Тарег лежит и моргает сослепу - и дышит, дышит, желая лишь, чтоб отпустило...

   Вот почему, обнаружив себя привязанным к длинной-длинной палке совершенно пустой коновязи, он мог бы обрадоваться. Ничего не сломано - ну, ребра, что ребра, от них только дышать больно. Разбитые губы начали запекаться и перестали кровить. Шатались всего два зуба. И даже пальцы оказались целы - Тарег их чувствовал и мог пошевелить за спиной.

   Подтекающая с внутренней, разбитой стороны щеки кровь густела и тягуче повисала на губах. Ее становилось все труднее сплевывать.

   Три черные псины лежали в ряд, вывалив розовые, влажные языки. Неровные клыки щерились - улыбаясь.

   - Смешно, да?..

   Манат его не загрызла. Только горло придавила - крепко и основательно. До жгучих, кровящих ссадин. Горло болело, голос срывался, из сплюснутой трахеи плохо сипелось.

   В ответ на его бормотанье мокрые пасти салуг раздвинулись, подтягивая красно-коричневые, отвислые губы. Псины скалились, ухмыляясь.

   Пришлось сплюнуть.

   - Смешно-оо...

   Собаки не двинулись, даже уши не подняли.

   - Я думал... - раскашлялся.

   На перхающего дурака, разговаривающего с пустотой, никто не обернулся.

   А ведь мог догадаться - еще с того случая на охоте среди руин мертвой столицы парсов. Даже то, что оставалось у тебя от удачи, стекло в песок, Тарег.

   Гончие Манат показывали зубы в острой улыбке. Ну да, ну да, они же родичи, одна тонкая нетелесная плоть с Владыкой судьбы. Он сказал, они погнали. Кусающее за пятки воздаяние. Проклятие нерегилей. Недреманное око. Надо же, а он думал, что в ночь под Нахлем черное солнце отобрало все.

   Как много, оказывается, оставалось.

   - Смешно-ооо...

   Конечно, весело. Князь Тарег Полдореа валяется в пыли, а потом сплевывает кровь с разбитой морды.

   Касифийа - р-раз за ошейник, не сметь кидаться на хозяина! Харат - снова хвать за ошейник, и р-раз - в колодец! Ну и апофеозом, торжественными фанфарами - самум под Таифом, выдувший из него силу.

   Далее его сиятельство получает по морде - везде. Сделал шаг - получил. Упал носом в пыль. Очнулся - рожа бита, с губы течет кровь, вокруг милые, дружелюбные люди.

   Псины скалились.

   - В-выслу-уживетесь...

   Конечно, выслуживаются. Главный разрешил. Поспорил со Мной, Полдореа? Дороговато, говоришь, Я беру за милосердие? Ах, ты кричишь, что свободен? А вот глядите, какой у Меня в рукаве фокус - не свободен! Трекс-пекс-флекс, по морде - раз, и - к коновязи! Что скажешь, Полдореа? Молчишь? Ничего... Пусть, пусть его сиятельство повисит, почихает. Пусть превратится в ветошь, им будет удобно протирать упряжь.