Вампиры девичьих грез. Тетралогия. Город над бездной (СИ)

— Да, — киваю я с невольной улыбкой, — действительно, не восемьсот.

— Смеешься, — не оценил он мою реакцию. — Вот ты танцевала сегодня со мной, соблазняла меня. Но разве при этом ты хоть раз на меня взглянула? Разве тебе интересен результат? Нет, ты просто наслаждалась процессом, и это понятно. Ты молода, прекрасна, у тебя давно не было возможности отдохнуть. И тебе все равно было, с кем танцевать и кого соблазнять…

— И неправда! — как-то даже обидно стало. — Я смотрела на вас и танцевала с вами…

— Смотрела? И какого же цвета мои глаза?

— Э… — простой вопрос вогнал меня в некоторый ступор. А в самом деле? — Серые… или голубые… или зеленые…

— Или желтые, — скептически хмыкает Иванченко.

— Нет, не карие, это точно!

— Даже так, — еще больше расстраивается он. — А я вот… все жду, все надеюсь… Тогда ты доверилась мне, назвала по имени, и я понадеялся, что, быть может, я нужен тебе чуть больше, чем просто врач, хранящий твои секреты. Но ты отстранилась обратно, ты вновь вежлива и официальна, словно ничего такого и не было.

— Я просто…

— Просто, — кивает он. — Просто вбежала однажды, обняла, прижалась, уселась на колени, словно мы лет десять уже женаты. И я подумал тогда, как же жаль, что эти десять лет я провел не с тобой. Но прежде, чем я сумел найти хоть какие-то слова, ты опять убежала. А я остался, с открытым ртом и закрытой дверью… И, конечно, ты «просто…» Ничего ж не было, верно?

Молчу, не зная, как поднять на него глаза. Стыдно. «Дедушка старый, ему все равно». Ага, конечно. Натворила глупостей, вампирка недоперевоплощенная. И ведь не объяснишь, что это я так «грелась». И сегодня. Соблазняла, да. Потому что чем больше он возбуждался, тем больше тепла от него исходило. А мне от этой «энергии эйе», недополучаемой в процессе кровопитий, уже, похоже, голову сносит.

— Я для тебя совсем старый, да? — и столько тоски в голосе.

Довела мужика. Допрыгалась. И что мне теперь с ним делать?

А главное, с собой что делать? Что за ощущения вампирские? Действительно, что ли, секс стал настоятельно требоваться? Потому как потери эритроцитов мы восполняем, а с этим пробел?

— А знаете, Андрей, — начинаю я. — Мне, на самом деле, гораздо удобнее звать вас без отчества. Просто там, откуда я родом, они не в ходу. И, если вы не возражаете, я буду только рада.

— Не возражаю, — отвечает несколько настороженно. И явно ждет продолжения.

— Тогда давайте так, — будет ему продолжение. — Вы меня сейчас целуете, и если мне понравится — сильно понравится — я обещаю подумать над критичностью вашего возраста. Только учтите, — добавляю, покуда он переваривает изумление. — Мне давно не пятнадцать лет, и поцелуй в щеку будет называться «сам дурак» без права пересдачи.

В глазах его мелькает многое. И он даже чуть качает неодобрительно головой, одобрительно при этом улыбаясь. Ну а что он хотел? Еще лет двадцать ходить вокруг да около? Так он не вампир, у него их нет. А я… слишком, наверно, вампир. И это в восемнадцать я целовалась с мальчиком, не получая при этом удовольствия, просто потому что «я ему нравлюсь» и «так, вроде, положено». А вот друзья Лоу научили, что целоваться надо с тем, кто нравится тебе и только, если он нравится. При всей их сексуальной всеядности, именно они объяснили, что я имею права попробовать и имею право отказаться — в любой момент — если нравиться перестало.

— Как скажешь, — терять свой шанс, рассказывая мне о том, что женщине не стоит брать на себя инициативу в таких вопросах, он не стал. Его рука, свободная от зонта, скользит мне в волосы, чуть задевая при этом мочку уха, и обхватывает затылок. А его лицо приближается близко-близко. — Пятнадцатилетняя мне и не нужна, — шепчет он мне на ушко. И целует.

Очень медленно, бережно, нежно жар его губ течет по моим губам. И тепло его сердца словно проливается через этот поцелуй в мою душу, заставляя трепетать, заставляя чувствовать, заставляя пьянеть. Заставляя желать продолжения… и углубления… Заставляя проявлять инициативу самой, пить жар его губ, распаляя его страсть, еще сильнее тонуть в его удовольствии… или уже своем…

— Ты не посмеешь сказать, что тебе не понравилось, — хрипло выдыхает он, когда наши губы все-таки размыкаются.

— Посмею. Вот только зачем мне врать? Мне понравилось, — отвечаю, пытаясь отдышаться. А щеки горят, сердце колотится, как безумное, и даже ноги как-то не очень держат. Обнимаю его, прижимаюсь к нему, прячу лицо у него на груди. Мне тепло. И неважно, что дождь. А он гладит меня по волосам, и не ищет слов…

— Значит, подумаешь? — мое обещание он мне напоминает уже у самой калитки.

— Обязательно, — я едва ли готова на большее, чем «подумать».

— Ну… до завтра?

— До завтра, Андрей. И спасибо за этот вечер.

Ухожу, выскальзывая из-под его зонта, и спешу через двор к дому. Время позднее, Ясмина весь день одна.

— Я вернулась, Ясь, — сообщаю, включая свет.

И понимаю, что комната пуста.

— Яся! — окликаю я во дворе, заглядываю в беседку, в другие постройки. Вот куда она?.. Дождь же, ветер, вечер… Неужели опять пошла на обрыв?

— Яся! — кричу, выбегая на улицу. Еще бы тропинку найти в темноте, последний фонарь у соседского дома, а небо нынче безлунно. Поскальзываясь на мокрых камнях, я все же выбираюсь на ту тропу, по которой она обычно ходит. Ветви кустарника, растущего над самой тропой, окатывают меня водой, словно мало мне той, что течет с неба, но тревога гонит дальше. Куда она ушла, зачем? Неужели не дождалась? Голод, вампирские инстинкты… Или она просто ходила гулять и что-то ее задержало? Что? Она поскользнулась, упала с обрыва?

— Яся!

Мне кажется, что я вижу ее, подбегаю ближе — но это только валун, померещилось…

— Яся, где же ты?

Она сидит, свесив ноги, на самом краю обрыва, там, где каменная плита чуть выступает над морем. И соленые осколки огромных волн, что разбиваются о берег, вновь и вновь взметаются над ней, окатывая с ног до головы. Тонкое платье, на которое она так ничего и не надела, промокло насквозь, концы сильно отросших волос мокнут в луже.

— Яся, — подхожу, обнимаю ледяные плечи. — Уже очень поздно. Идем домой. Сможешь встать?

— Я еще посижу, — безразлично отзывается она, никак не реагируя на мои руки на своих плечах и, видимо, почти совсем их не чувствуя.

С каждым днем она уходила все дальше. Не по берегу моря, но по пути в бесконечность. Ее тело теряло чувствительность, она почти не ощущала моих прикосновений. Почти не ощущала идущего от меня тепла и уже не искала его. У нее не осталось эмоций и не осталось желаний. Ее тревожили только голод, да шум прибоя. Она любила шторм, это единственное, что еще могло заставить ее выйти из дома. Но уже не помнила океан.

Память подводила ее все сильнее, и все чаще на любой мой вопрос она отвечала «не знаю» или «не помню». Она помнила Анхена и по-прежнему утверждала, что он скоро должен прийти, но вот зачем — она позабыла. Очень удивилась, когда я назвала его как-то ее мужем.

— Тебе приснился дурной сон, — сказала она. — Такого не было. И быть не могло, ни свадьбы, ни ребенка. Он же мне как отец… Он должен приехать, взглянуть на картины. Пашка рисует, а я не вижу. Вот Анхен приедет и посмотрит на них за меня…

То, что ребенок при этом толкается у нее в животе, и отчетливо толкается, до сознания ее больше не доходило.

— Я не беременна. О чем ты, Лара? Ты устаешь, тебе надо отдыхать.

Вот и все. А еще целых три месяца до родов. Ну, может, чуть меньше. И мне все сложнее представить, как она их дотянет.

— Ясенька, пожалуйста, надо идти, — продолжаю уговаривать, все больше промокая под дождем и брызгами. — Уже поздно. Ты голодна. А поесть можно только дома. Ты ведь помнишь об этом?

— Да.

— Идем?

— Да. Иди. Я скоро.

— Тебе совсем не жалко сестру? — раздался вдруг совсем рядом голос Андрея. — Сама простудишься, ее простудишь, куда это годится?

— Вы здесь откуда? — недоуменно оборачиваюсь.