Великая Ордалия (ЛП)

Он стоят на пороге лабиринта.

— Мы должны помечать наш путь, — Говорит она старому волшебнику.

Он смотрит на неё, хмурится.

— Это место принадлежит дунианам, — поясняет она.

Они бредут по замусоренным коридорам, бусинка света ударяется во тьму и протискивается сквозь неё… старый колдун и беременная женщина.

Кил-Ауджас воет из какой-то глубокой ямы в её памяти, терзая безмолвие, все более ощутимо, стискивает грудь      той же тяжестью, как и любая гора. Она пытается понять предназначение палат, через которые они проходят… келья за кельей, стены опалены, полы покрыты запекшейся кровью. Пространства сдаются безжалостному свету, прямые уверенные линии, расположены с геометрическим совершенством. Чаще всего палаты разгромлены, содержимое их разбито вдребезги, разбросано по углам. Однако в одной из них обнаруживаются железные стеллажи, какие-то устройства для удержания человеческих тел, выложенные полукругом. Другая оказывается неким подобием кухни.

Волшебник помечает пройденные помещения обугленным торцом брошенного факела. Неровные, скошенные набок уголки всегда указывают в затаившуюся перед ними неизвестность.

Они проходят ещё несколько палат, застоявшийся воздух оплетен паутиной. Спускаются вниз по полуобвалившейся лестнице, входят в длинный коридор. Полы усыпаны обломками костей и битым камнем.

Она пытается представить себе дуниан. Она слышала рассказы о боевом мастерстве своего приемного отца, о том, что против него беспомощны даже шпионы-оборотни,  и потому видит оком своей души Сому в обличье дунианина, пробивающегося сквозь заполненную толпами шранков тьму, вычерчивая мечом невозможные линии в визжащей тьме. Когда образы меркнут, она обращается к образу Колла — последнему лику, который носила тварь,  звавшая себя Сомой,  вспоминает безумие Сауглиша.

Она удивляется: неужели  мерзкое создание Консульта могло спасти её тогда…

— Ничего… — бормочет возле неё старый волшебник.

Она поворачивается к нему – на лице её лишь удивление.

— Ни орнаментов, — поясняет он, указывая корявой рукой на ближайшую к нему стену. — Ни символов. Ничего…

Она смотрит на стены и потолок, изумляясь тому, что видела, но не могла ранее осмыслить. Колдовской свет, что возле них ярок и сжат, постепенно тускнеет, когда глаза её обращаются к предметам более удаленным. Всё вокруг обнажено и… совершенно. Лишь случайные следы сражения обнаруживаются на стенах — безумная роспись раздора.

Контраст смущает её. Спуск в Кил-Ауджас был спуском в хаос смыслов, как если борьба, утрата и повествование составляли в сумме своей сердце горы.

Здесь не было повести. Не было памяти. Не было надежд, сожалений или пустых деклараций.

Одно лишь тупое утверждение. Проникновение плотности в спутанное пространство.

И она понимает…

Они исследуют недра совершенно иного дома. Менее человеческого.

Ишуаль.

Ещё перед тем, как они входят, ей кажется, что она узнаёт эту комнату. Она — дитя борделя.

Он застыл в ожидании, квадрат чистой черноты в конце коридора. Отсутствие сопротивления удивляет её, когда она переступает через порог, словно бы волоски на руках и щеках предупредили её о какой-то невидимой мембране.

Светящаяся точка непринужденно скользит впереди них, выхватывая углубления из темноты. Оба, тяжело дыша, останавливаются, смотрят. Потолок здесь настолько низок и простирается так широко, что кажется ещё одним ярусом. Какие-то подобия лишенных крышки саркофагов выстраиваются вдоль дуги стен, дюжины больших пьедесталов, вырубленных из живой скалы, отступают в недра тьмы. Но если погребенных обычно укладывают на покой со связанными лодыжками, нога к ноге, останки в этих саркофагах лежат с раздвинутыми ногами …

Открывая…

Она сглатывает, пытаясь изгнать гвоздь, пронзивший её горло. Переступив через зазубренный меч, она направляется к ближайшему справа от неё пьедесталу. Кости и пыль сморщенным неровным покровом, укрывают всё остальное. Черепа без челюстей, улегшиеся набок. Рёбра, как половинки обруча, остаток торсов, настолько  огромных, что человеку их невозможно обнять. Бедренные кости, словно дубинки, сохранившие на себе стянувшие их некогда оковы. Тазовые кости, торчащие словно рога из тлена…

Кости китов, приходит невольная мысль…

Однажды, на втором году её работы в борделе, на неё запал айнонец из кастовой знати по имени Мифарсис — запал, в той естественно мере, в которой мужчина может запасть на девочку-шлюху. Всякий раз он снимал её на целый день, что давало ей возможность помечтать — невзирая на удушающую скуку его ложа — о возможности оставить бордель и сделаться чьей-то женой. Однажды он даже свозил её покататься на  прогулочной барке по реке Сайют по идиллическим протокам дельты к бухточке, полной существ, которых он называл нарвалами, рыбами, что не были рыбами, белыми призраками скользившими под неровной поверхностью воды. Она была испугана и заворожена в равной мере: животные эти то и дело выпрыгивали из воды, описывали дугу, и рушились вниз, разбивая синие окна моря.

— Они приплыли сюда, чтобы спариться, — Проговорил  Мифарсис, столь же прижимая её, сколь и удерживая на своих чреслах. — И умереть… — добавил он, указывая на болотистый берег под  густыми зарослями.

И тогда она увидела трупы, одни раздувшиеся как сосиски и почерневшие, другие же — не более чем кучки костей, которые буря выбрасывает на берег.

Кости были такими же, как эти.

— Значит, потом море выбрасывает их сюда? — спросила она. Ей до сих пор стыдно вспоминать свой нежный взгляд и тогдашние манеры. Она никогда не перестает проклинать свою мать.

— Море? — Отозвался  Мифарсис, ухмыляясь в той манере, что свойственна некоторым любителям поделиться мерзкой правдой с нежной женщиной. Она никогда не забудет его желтые зубы, противоречившие, отрицавшие нелепое совершенство напомаженной и заплетенной в косу бородки. — Нет. Они плывут сюда, чтобы умереть…  звери предчувствуют свою смерть, малышка. И потому они благороднее людей.

Поглядев на него, она согласилась. Куда благороднее.

За спиной её по полу шаркают сапоги волшебника.

— Что это за место? — Ворчливо вопрошает он.

Острый укол страха мешает ей ответить.

— Эти кости… — продолжает он. — Они не такие как черепа, и не принадлежат… людям.

Вспыхивает сам воздух. Ей кажется, что её качает, хотя она стоит неподвижно как покаянный столб.

— Да, — слышит она собственный ответ. — Они …

Похожи на людей не более, чем дуниане.

В войне света и тени, где-то на краю своего поля зрения, она видит старого волшебника с немой тревогой глядящего на неё.

Она поворачивается к нему спиной, подхватывает руками живот.

Око открывается…

Головокружительное мгновение. Видение конфликтует с видением, мир резкий — грани, песок. И другой мир — молочный, противоборство углов, пробуждение предметов давно скрываемых…

И  она видит это — Суждение,  неоспоримое и абсолютное, кровоточащее как краска, просачивающаяся сквозь мешковину мироздания. Она видит, и мир становится свитком законника, и ей остается только читать…

Проклятье.

Тот зазубренный меч, что у входа: она видит движения рук прежде сжимавших его рукоятку, видит как разваливается плоть под его ударом, видит как ударяет вперед острие, слышит визгливый мяв бездушных жертв этого оружия, видит блистающее совершенство линий, вычерчиваемых им в подземном мраке.

Невидимая ладонь ложится на её щеку, поворачивает её голову, заставляет смотреть на то, чего она видеть не хочет…

Мучения  матерей-китих.

Если взять мужчин и женщин, последние наделены меньшей душой. Всякий раз, когда раскрывается Око, она видит как факт то, что женщинам подобает подчиняться требованиям мужчин, доколе требования эти остаются праведными. Рождать  сыновей. Не подымать глаз. Оказывать  помощь. Место женщины — давать. Так было всегда, с тех пор как Омраин нагой восстала из пыли и окунулась в ветер. С тех пор как Эсменет  стала опорой сурового Ангешраэля.