Инклюз

Серый вал подходил все ближе, и эльф скрежетнул зубами. В первых рядах шли, быстро переступая негнущимися ногами, его практически соплеменники. Беловолосые эльфы, каких я никогда не видел, но слышал, что за горами как раз такие и живут. А за эльфами шли люди. Вооруженные ржавым железом, в доспехах старых времен. Умертвия.

Крылатая фигура выписывала круги перед мертвым войском, подробностей было не разобрать, но она и без того действовала угнетающе.

Шаг, еще шаг, враги приближались. Вдруг крылатый взлетел так, что стал виден не только со стен, но и со двора замка. Черные крылья распахнулись и замерли, закрыв падающее к горизонту солнце; крылатого словно вморозило в вечерний воздух. Он не шевелился, позволяя разглядывать себя. И ему это нравилось: углы яркого губастого рта ползли вверх. И не было во дворе и на стене никого, кто отвел бы сейчас от него взгляд.

Рот — единственное, что шевелилось, сразу приковывал внимание. Мясистый, влажный, с губами, созданными для того, чтобы высасывать жизнь вместе с кровью, высасывать из обезглавленных тел. Когда удавалось отвести взгляд ото рта, окинуть им фигуру целиком, крылатый сперва казался даже красивым. Длинные ноги с маленькими ступнями, худощавые руки. Только вглядевшись, можно было разобрать, что пальцы на ногах и руках все в кожных складках, словно наморщенный лоб. А уж почему так, стало ясно, только когда крылатый развел руки в стороны и растопырил враз удлинившиеся многосуставчатые пальцы. Ладонью он мог бы обхватить человека за пояс. И обезглавить, и выпить кровь, хлещущую из перерванного горла.

Трудно сказать, почему именно, при виде крылатого, приходили в голову мысли о кровопийстве. Каждая его черта вопияла о том, что это его страсть к удовлетворению, которой он приспособлен наилучшим образом

А в последнюю очередь замечалось, что у крылатого не было глаз. Под узкими жесткими бровями билась и пульсировала, пронизанная сосудами, белесая кожа, больше всего похожая на лягушачье брюхо.

Казалось, что весь замок был парализован зрелищем врага, демонстрирующего себя. Весь кроме эрла. Он взял из рук трубача рог, и хладнокровно протрубил сигнал лучникам. Словно во сне, мы вскинули луки и выпустили стрелы. Думаю каждый, как и я, метил в мерзкую пленку на месте глаз.

И никто не попал. Крылатый, не шевеля крыльями, принял назад, и стрелы пронеслись мимо. А потом он заговорил, и голос его имел эхо, рождающее в стенах замка новое эхо.

— Люди земель Иртвель! Вы принадлежите мне, и я пришел вас забрать! Мертвые мне не нужны, у меня их — в достатке! Покоритесь, живые! Ваши пращуры были послушны, станьте такими же. Или, как и им, вам придется служить мне после смерти. Вглядитесь в тех, кто стоит под стенами: там есть ваши прапрадеды. Рассыпающиеся скелеты — мусор, но они помнят свой долг, и пришли на мой зов. Сложите ваше оружие и покоритесь!

Ответом ему был новый сигнал рога и новый залп. Похоже, крылатый не был неуязвим, иначе, зачем бы он уклонялся от наших стрел? Кстати, в этот раз ему пришлось потруднее. Кое-кто (увы, не я), а особенно эльфы запомнили его предыдущий маневр и сделали при стрельбе поправку. Сместившись, крылатый едва успел сделать новый рывок — к месту, куда он сдвинулся в первый раз, уже летели десятки стрел.

Черные крылья с шипением взрезали воздух: крылатый взлетел над замком, а его, замершее было войско — сделало шаг вперед. Не знаю, что крылатый собирался сделать, но, когда он начал спускаться, навстречу ему из замкового двора протянулись четыре желтые, как кошачий глаз, медленные, но пышущие силой струи света. Обернувшись, я увидел, что эльфийские колдуны, упершись посохами в землю и, припав на одно колено, неотрывно смотрят в лицо крылатому. А он, натолкнувшись на желтый свет, передернулся всем телом, скривил в отвращении губы и отлетел подальше. А потом у меня не осталось времени оборачиваться. Стрелу за стрелой я выпускал в наступающих умертвий, и все лучники делали то же самое, но остановить этот неуклюже движущийся серый вал не могли. Умертвия падали пронзенные, а по их спинам шли остальные, и конца им не было.

Передние умертвия, несмотря на то, что их ряды редели с каждым нашим залпом, вошли в воду и утонули. За ними последовали другие еще и еще. И враги запрудили-таки ров и прошли по спинам и придвинулись вплотную к стене.

Вот они уже под стеной, котельная команда опрокинула потоки смолы на бесстрастные мертвые лица, на серые плечи, на головы с вылезшими за время лежания в домовинах волосами. Кто-то кинул вниз факел, поджог смолу. Хорошо, что это была смола, а не масло, иначе от невыносимого запаха я бы не смог стрелять. А так мог. И смогу еще только минуту-две, если мальчишки, снующие со стены во двор и обратно, не пополнят запас стрел. "Тиньк!" — тетива щелкнула и стрела опрокинула горящее умертвие, которое, не обращая внимания на огонь, встало на четвереньки, подставляя плечи идущему сзади.

У них не было ни лестниц, ни шестов. Они просто строили пирамиды из собственных тел. Умертвия-эльфы, не дожидаясь, когда пирамиды вырастут вровень со стенами, враскачку разбегались и карабкались вверх по стене, впиваясь отросшими в могилах ногтями в щели кладки.

Смола кончалась, а кипящая вода не давала нужного эффекта — умертвия не чувствительны к ожогам.

"Живые", а вернее сказать "мертвые" пирамиды достигли уже половины стены, а умертвия-эльфы начали подтягиваться и перелезать через гребень. Мечникам настало большое заделье, да и нам, лучникам, приходилось не столько стрелять, сколько бить кинжалами, кордами, топорами — у кого что было, по хрупким, но цепким, покрытым обрывками кожи рукам. Конечно, пока мы отбивались от верхолазов, остальные умертвия продолжали карабкаться друг по другу. И раньше, чем последний мертвый эльф, которых было много, но посильно, упал, обезрученный, вниз или был зарублен щитниками, через гребень стены начали перелезать мертвые люди. Куда более неуклюжие, но гораздо более многочисленные, они наползали на замок, как муравьи на горшок с медом.

Я саданул сапогом в лоб тому, кто появился в проеме моей бойницы. Он сорвался вниз, но и я потерял равновесие, и пока раскачивался на одной ноге, задубевшее от лежания в торфяной могиле умертвие появилось сбоку и навалилось на меня, ища добраться пальцами до моих глаз. Убирая лицо, я, как заведенный тыкал его в бок и шею кинжалом. Умертвие затряслось, я скатил его с себя и вскочил на ноги, чтобы тут же подвергнуться новой атаке. Вылинявший до прозрачной желтизны труп толстяка ударил меня в грудь палкой, кольчугу, разумеется, не пробил, но дыхание отшиб. Не в силах поднять руки, я отбежал назад, выиграл этим пару секунд, и, когда он сделал новый выпад, я уже достаточно восстановился, чтобы увернуться от палки, обогнуть толстяка и ударом под колено заставить его упасть на четвереньки. Повалить ничком, пнув в крестец, и закончить схватку, всадив кинжал ему в шею.

Долго слишком долго! Пока я боролся с этими двумя умертвиями, через стену их перелезло столько, что оставалось только колоть, резать, уклоняться (даже отбежать было уже некуда) и возносить хвалы времени, за то, что оно подточило их плоть, лишив прочности и силы.

Ольвин пробился поближе ко мне. Как и я, он был здорово побит, исцарапан, но пока еще цел и не измотан. Вдвоем стало полегче — есть, кому прикрыть спину, можно не вертеться, как заночевавшая в печной трубе крыса, проспавшая время готовки. Мой друг ругался и грозил умертвиям самыми странными карами, одновременно полосуя их кордом. Мне удалось свалить, едва не проткнувшего его острогой зелено-синюшного утопленника, а он выпотрошил, подкрадывавшегося ко мне коротышку, опасно целившегося мне в поясницу острым обломком кости.

В какой-то момент нам удалось расчистить вокруг себя пятачок шага в два, и мы смогли перемолвиться словом:

— Ты ж ночью за помощью ездил?

— Ездил.

— И где ж она?

Ответить мне было нечего. Сам я как-то не задумывался, когда придет обещанная Тавом помощь. Тут ведь только два варианта — или вовремя или слишком поздно.