Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев

— Опоздали, — кивнул Всеслав.

— Предупредил кто-то, не иначе, — гридень не мог успокоиться — фыркал, как норовистый конь, поводил по сторонам выкаченными гневными глазами.

— Так думаешь? — князь поднял бровь.

— Тут и думать нечего, — возразил Радко. — Ишь, как все кинулись за стены разом, как в зад укушенные, прости, княже, за грубое слово. Не иначе, и предупредил кто-то, и заранее ждали нас, и схроны для добра заранее сготовили, чтоб по-быстрому всё упрятать.

Князь задумчиво покивал, по-прежнему разглядывая плесковские стены — высоченные каменные громады с рублеными заборолами. Неприступна твердь плесковская — не один находник обломает ещё зубы об эти стены…

Он усмехнулся — а сам-то ты кто, Всеславе? Не находник?

Нет!

Находник — тот, кто корысти ради да грабежа. Ему же, Всеславу, ничего не нужно — только родовая честь да кривское единство.

Кто-то скажет — единство Руси превыше! А где оно, единство Руси-то?

Большая часть Руси ныне в руках Ярославичей — Киева, Чернигова да Переяславля. А на иных уделах сыновья их сидят. Вроде и есть оно, единство-то. А только он, Всеслав, иное видел…

Он-то знал, что никакого единства меж Ярославичами и их детьми нет. Ярославичи из-под каблука своих жён поют. Киевский Изяслав с сыновьями в закатную сторону тянет, к папе римскому да польскому королю, черниговский Святослав с германским императором ликуется, а переяславский Всеволод — под Царьград стелется. С ними каши не сваришь, и полоцкому князю с ними не по пути. Мало того — они и сами друг с другом каши не сварят.

А Волынь и Тьмуторокань — уже отрезанный ломоть, там сейчас Ростислав Владимирич властвует, брат троюродный. И друг. Друг ли? Время покажет…

И полоцкая земля — она ещё со времён Изяслава Владимирича — наособицу. Какое там единство?

Так тут сам Род велел — совокупить кривские земли в единой руке. Только вот как бы ему, полоцкому князю, сегодня зубы об эти стены не обломать… А вот и посмотрим, — подумалось Всеславу весело. Посмотрим, приступна альбо нет…

Кмети, деловито стуча топорами, уже ставили пороки в боевое положение.

Кривская земля велика. И много племён было когда-то в кривском языке. Имена их теперь забылись, осталось только одно, общее для всех — кривичи. Да ещё от племён остались их города — у каждого племени свой.

Полоцк.

Витебск.

Менск.

Плесков.

Смоленск.

Усвяты.

Дудичи.

Еменец.

Копысь.

Под рукой Изяслава Владимирича восемьдесят лет тому была только одна лишь полоцкая земля, да и та без города Полоцка, сожжённого Владимиром. Княжил старший сын великого князя в Изяславле, и только после отстроил Полоцк.

Брячислав Изяславич сумел присоединить Витебск и Усвяты. Постепенно перешли под руку полоцких князей и другие города кривской земли — все, опричь Плескова и Смоленска.

Нынче Всеслав привёл рать под стены Плескова.

На слом Плесков взять трудно — с одними лестницами на таких стенах много не навоюешь. А измором Плесков брать для кривской рати смерти подобно — подтянутся рати из Новгорода, зажмут полочан, как в клещи.

И ещё по одной причине не хотелось Всеславу садиться в осаду — рать, стоящую в осаде, надо кормить так же как и рать, в осаде сидящую. И придётся его воям единокровных кривичей зорить. И какая после память в Плескове останется от полоцкого князя — что пришёл кривскую землю соединять огнём и железом? Igni et ferro, как говорят христиане?

И надолго ли удержишь, Всеслав Брячиславич, после такого плесковскую-то землю?

Стало, оставался только один способ — взять Плесков изгоном, внезапно.

Всё это Всеслав обдумал ещё в Полоцке с Бренем и иными воеводами, когда они прикидывали силы, потребные для плесковского похода.

Кривичи плесковские против не станут, это Всеслав знал точно. Вот только наместник с дружиной из словен да киян, гридень Мстислава Изяславича Новогородского…

И всё было рассчитано правильно, и путь намечен, и кони пригнаны, и рать шла быстро… ан вот же — не поспели.

Взять город с наворопа не удалось. Вообще, в этом походе всё шло не так, как было задумано — пока полоцкая рать подтягивалась, собираясь в кулак, передовые разъезды ринули к воротам, но было уже поздно — ворота затворились, мосты через ров поднялись, над городскими стенами уже вздымались тревожные чёрные дымы, а народ с посада забился за стены крома.

Не подготовился, — корил себя князь, кусая губы и сжимая кулаки, словно мальчишка, глядел на неприступные городни. Так ли надо! Поспешил.

А надо было — своих людей в Плескове завести.

Об условных знаках сговориться.

Пути твёрдые проложить.

Тогда и ударить!

Да не с обозами тащиться от Полоцка до Плескова полторы сотни вёрст, а — о-дву-конь лететь!

Вот тогда бы изгоном-то и удалось!

Не вышло.

Под матёрым дубом на берегу Великой собрались бояре и гридни. Ждали князя.

Всеслав вышел из шатра в новом корзне, тимовых зелёных сапогах с загнутыми носами и в княжьей красной шапке.

— Слава! — грянули вятшие, вскидывая над головами нагие мечи.

— Слава! — сотнями голосов дружно подхватило войско на берегу — князь и вятшие на холме были видны всем воям.

Четверо кметей тянули на верёвке круторогого рыжего тура. Бык гневался, бешено рыл землю копытом, мотал головой, угрожая вырвать верёвку из рук.

Всеслав бесстрашно подошёл к быку, протянул руку, и кто-то из гридней — Радко, кажется — вложил в неё рогатину. Князь коротко размахнулся и всадил рожон быку под лопатку. Зверь бешено храпнул, ощутив входящее в него железо, рванулся, пытаясь достать князя, но ни рогом, ни копытом не досягнул. Рогатина жадно пила кровь, щедро хлещущую под ноги князя, ноги быка подкосились, он пал на колени, а после грузно повалился набок.

— Слава! — снова гаркнули сотни глоток.

А потом начался праздник.

Горели костры, слышались приветственные крики, звенело оружие. Нет большей чести, чем почтить Перуна боем, хоть и нарочитым, бескровным даже.

Когда-то давно чешуйчатый скользкий Змей, увидав невесту Перуна, воспылал любовью. Не умея сдержать страсти, Змей похитил юную богиню, но могучий бог грозы настиг ворога.

Бой длился долго.

Одни говорят — несколько дней.

Другие говорят — несколько лет.

И те и другие правы.

Ибо что для богов один год, весомый для человека с его коротким веком, как не один день?

А третьи говорят — бой длится до сих пор. И молнии — это отблески секиры Перуновой.

И они тоже правы. Ибо что есть наша жизнь, как не вечный бой светлых богов с Тьмой? Бой в душе человека.

Но в честь и в ознаменование победы Перуна над Змеем принято у народов словенского языка праздновать Перунов день — через четыре седмицы после Купалы.

Любо в Перунов день потешить силу молодецкую потешным боем, позвенеть мечами да секирами, пособить светлому богу в его войне со Змеем.

Всеслав нырнул головой в звенящую прохладу кольчуги, затянул тяжёлый боевой пояс с мечом. Радко надел ему на голову шелом, помог затянуть подбородный ремень и надеть на руку щит.

— Ну! — весело крикнул князь. — Кто осмелится?

Смельчак нашёлся мгновенно — тот же Радко. Он уже обнажил меч и наступал, прикрывая щитом лицо, только глаза глядели из-за верхнего обода щита.

Сшиблись — зазвенела сталь, с глухим стуком ударились щиты, бойцы закружились в стремительном хороводе.

Когда противники равны по силе, бой превращается в череду долгих кружений опричь друг друга и стремительных сшибок.

Кмети застыли зачарованно — не всякий из них решился бы помериться силами с самим князем, тем более, в Перунов день. На князе лежит воля богов, а уж Всеслав Брячиславич, Велесом-то отмеченный… и впрямь в такой день должен победить всякого.

Так и вышло — не равен оказался Радко по силе Всеславу.

После третьей сшибки с треском лопнул обод Радкова щита, и Всеслав опустил меч — по правилам таких боёв, гридень проиграл.