Красные Холмы (СИ)

– Вот это да! – вскричал он. – Не, ну что Илонка у нас певунья знатная – то я знал. Но ты-то чего отмалчивался? Я-то думал, гончара приютил. Оказалось, певуна, – он расхохотался и снова ударил себя по коленям.

– Извиняйте, ваша милость, – незнакомец, по-прежнему сидя, склонил голову. – Знал бы, что песни любы, сказал.

– А ну, теперь на пару давайте-ка, порадуйте старика еще чем-нибудь грустным.

Кто-то поддакнул, кто-то рассмеялся. Мужчина поднялся, а Илонку подтолкнули так, что она едва в него не врезалась.

– Давайте вместе! – раздались крики.

Сильная горячая рука нащупала и сжала ее пальцы. Его рука. Илонку охватил жар, дыхание сперло, сердце заколотилось, как безумное. Она слышала только стук крови в висках, а человеческие голоса не различала. Ей сейчас и слова не выдавить, какая уж тут песня!

Илонка очнулась, лишь услышав вторую фразу: "Не узнать мне дороги твоей, никогда мне по ней не пройти..."

Сглотнула, набрала побольше воздуха и присоединилась. Ее и незнакомца голоса сплелись так же, как до этого руки.

Последние слова: "Лэй-ла-лу-ла-лэй, никогда не вернусь я с полей".

Музыка смолкла. Люди тоже несколько мгновений молчали. Потом скрипки и тарогато взрезали тишину чем-то веселым и яростным. Теперь наваждению конец. Сейчас незнакомец выпустит ее руку и уйдет. Илонку охватило щемящее чувство ускользающего счастья. Вроде вот она – радость, но миг – и ее не станет. Не удержать и не вернуть. Так может, не мучить себя и уйти первой?

Она попыталась высвободить руку, но незнакомец вместо того, чтобы отпустить, еще крепче сжал ее пальцы.

– Не уходи, – прошептал он.

Несмотря на шум праздника, она расслышала шепот, но едва поверила своим ушам.

– Не уходи, Илонка, – из его уст имя прозвучало, как музыка. – Потанцуй со мной.

Не иначе, это ей снится. И свадьба, и черноволосый красавец, приглашающий – о, чудо! – танцевать.

– Что? Я тебя даже не знаю. Кто ты вообще такой?!

Она намеренно заговорила грубо, изображая негодование. Правда, возмущенный взгляд пропал втуне: мужчина не обратил на него внимания – смотрел куда-то поверх ее плеча. Ну и что, зато слышал резкость в голосе. Пусть думает, будто Илонка – злобная ведьма. Кому-кому, а этому не позволено ее жалеть. Он – не Гиозо, с которым она знакома с детства.

Незнакомец, кажется, слегка растерялся, пожал плечами, но все-таки ответил:

– Да так… никто. Гончар. Яноро меня называют. Здесь всего третий день. Никого толком не знаю. Не злись. Если у тебя есть дружок или жених… так и скажи.

Жених? Да он что, издевается? Что этому Яноро вообще от нее нужно?

Она собиралась сказать еще что-нибудь недоброе, но гончар отпустил ее и шагнул в сторону, случайно или намеренно толкнув плечом. От неожиданности Илонка вскрикнула, и Яноро остановился. Зачем-то пошарил рукой в воздухе и сказал:

– Извини. Я… не очень хорошо вижу, – он горько усмехнулся и выругался: – Сучье племя! Да я вообще ничего не вижу! Проклятье… Тебе и впрямь слепец ни к чему.

Вот все и объяснилось. Илонка не знала, то ли плакать, то ли смеяться над нелепой случайностью. Она-то гадала, почему Яноро смотрел на нее. А оказалось, он вообще никуда не смотрел. Разве что в черноту.

– Как же ты собирался танцевать, если ничего не видишь? – пробормотала она, чтобы хоть что-то сказать и не дать ему уйти.

– Звуки, запахи… и воздух – он движется. Я чувствую людей, животных, деревья. И все остальное тоже. Сложно объяснить… Иногда такое "зрение" подводит. Когда злюсь… Но обычно я никого с ног не сбиваю.

Он сказал: "злюсь"? На нее, Илонку?

– Ну, раз так, айда плясать! – она улыбнулась, потом вспомнила, что улыбку он не видит, и хихикнула.

– Илонка, – ее имя снова прозвучало как музыка, – вот только жалеть меня не надо.

Ну и забава – друг друга в жалости подозревать. Яноро, глядя мимо Илонки, попрощался и отвернулся. Сейчас уйдет.

– Да стой же ты! – она схватила его за руку. – Я не из жалости… Я сначала-то злыдней себя показала потому… потому… – она замялась, выдумывая подходящую причину: настоящую открывать не хотелось. И выдумала: – Просто ты пялился на меня всю песню… ну, то есть я думала, что пялился. Боялась, болтать начнут. Вот и… Пойдем же!

Яноро, откинув голову, рассмеялся. Обхватил за талию, прижал Илонку к себе и закружил. Как же было ей сладко, и стыдно за свою радость, и страшно, что красавец окажется сном. Или же ему расскажут об ее уродстве.

***

Яноро ворочался на сеновале. Уснуть мешал то ли громогласный храп старика Пети, то ли до сих пор звучащий в ушах голос Илонки – ласковый, шелковистый, как южная ночь. Когда услышал, по спине пробежала горячая дрожь. Уже тогда захотелось сжать певунью в объятьях. Потом ее рука оказалась в его руке, а запах – женский, пряный – защекотал ноздри, и желание стало непреодолимым. Ни одна девка еще не волновала так сильно, а ведь он знал их не так уж и мало. Даже ослепнув, находил подружек – им нравилась его внешность.

Увидеть бы певунью! В голове рисовалась девица, чем-то напоминавшая сестру. После танца Яноро назвал Илонку красавицей, а она смутилась и сказала, что не очень красива. Может и так, или это обычное кокетство.

Сегодня Яноро впервые со дня, как ослеп, ощутил себя живым. Появилась надежда вернуть радость, а не прозябать, жалея себя. Он сделает все возможное и, несмотря ни на что, станет счастливым. К тому же, прошел почти год. Невыносимый, темный, пустой год. Как часто думал о смерти, как больно было осознавать, что он – калека, висящий у сестры на шее. Правда, убить себя все же не решился. Талэйте так и не открыл, почему лишился зрения. Сказал, что получил сильный удар по голове.

Тогда, вернувшись в родную деревню, в пустующий после смерти родителей дом, он неделю с лишним провалялся в кровати. Почти все время спал, почти ничего не ел. Талэйта беспокоилась, пыталась его расшевелить, говорила, что пойдет в пряхи, ткачихи, а то и в прачки. От ее слов становилось только хуже. Сестра не должна трудиться у чужих людей! Яноро убеждал ее вернуться к тетке, но Талэйта не хотела бросать брата. Тогда он и встал с постели. Появился смысл: сделать так, чтобы сестре не пришлось работать. Денег, заработанных в наемниках, пока хватало, но рано или поздно они закончатся.

Яноро попробовал делать стрелы, но выходило сущее уродство, не пригодное ни к бою, ни к охоте. Это он понял по неуверенному, полному жалости голосу сестры.

– Ну… в этот раз получше… мне кажется… уже почти...

Талэйта не умела притворяться. После ее слов Яноро ломал древки и уходил из дома. Взять палку, чтобы ощупывать дорогу, не позволяла глупая гордость. Яноро то и дело спотыкался, налетал на людей и огрызался, когда они пытались ему помочь или посочувствовать. Подумать только: не так давно он был удачливым главой наемников! А кем стал? Калекой.

Постепенно он привык не видеть. Обострились слух и обоняние, а пальцы обрели небывалую чувствительность. Тогда же Яноро обнаружил, что звуки – цветные.

Шорох шагов – желтый. Но не как подсолнух, а как песок. Слабый ветер – серо-голубой, а ураганный – темно-синий. Набегающие на берег речные волны золотые, цвета солнца. Кудахтанье кур – красное, блеяние овец – бурое. А речь у всех людей разная – от прозрачной до густо-черной.

Спустя два месяца после того, как ослеп, Яноро вспомнил об отце. Тот тоже был наемником, но не таким удачливым, и в глухое время промышлял горшками да кувшинами. Яноро попросил сестру найти старый гончарный круг. Она отыскала, а он накопал на берегу глины.

Сначала посуда получалась столь же уродливой, как стрелы, но рыжее жужжание и влажная глина, ласкающая пальцы, успокаивали. В конце концов, с круга начало сходить нечто сносное. По крайней мере, так утверждала Талэйта, и на этот раз не врала. Сестренка помогала обжигать горшки в печи, а потом шла с ними на ярмарку. Удивительно, но их брали. Там же, на ярмарке, сестра познакомилась с мещанином из Кечи – близлежащего городка – и скоро тот пришел свататься. Яноро понравился голос жениха и то, что он говорил – из его слов следовало, что рядом с ним нищета Талэйте не грозит.