Урбанизатор (СИ)

В цифрах: нормальный марийский или мордовский «еш» (малая семья) — 6–7 человек. После отделения стариков, одиночек, старших детей — 5. К которым добавляется ещё пятеро сирот. В немалой части — дети родственников или прежних соседей.

Обычно «кудо» таких в лес умирать не выгоняет. Они остаются «меж дворами». Такие… «дети полка». Кусок хлеба — в последнюю очередь. Развалив систему «кудо», я должен был придумать замену прежней «социальной защиты». Вместо «общемировой» заботы кудати — забота «большака». Тоже — хозяина дома. Но в малой семье, в «еше».

Часть сирот составляли дети из других родов, позднее — других племён и народов. Что позволяло форсированно использовать то самое «культурное многообразие», которое «полезно само по себе».

В разнородной среде, составляющей каждую конкретную семью, носители переразвитой ксенофобии или любого иного фанатизма — не выживали. С младенчества дети приучались к большему разнообразию, чем в закрытых общинах. «Разнообразию» — даже в мелочах, типа вышивки по вороту рубахи.

Это заставляло учиться договариваться. Не смотря на разницу в генетическом происхождении.

— Я — не конь! Я — лось! Я с ним из одной миски есть не буду!

— Не ешь. Другой-то нет.

«Лосям» в день санобработки я это не рассказывал. Не потому, что скрывал, а потому что и сам этого не знал. Потребовалось немало времени, чтобы придумать, сделать, посмотреть на результаты, исправить и улучшить. Подгоняя к новым условиям и проблемам, которые постоянно подкидывала мне здешняя жизнь. «Похолопливание рода лося» дало толчок: вот об этом нужно думать.

— На те же грабли лезешь, господин Воевода Всеволожский.

— На какие — «те же»?

— Как… с Любавой.

Длительное совещание закончилось глубокой ночью. Уж на что у меня «балаган» дырчатый, а пришлось проветривать — надышали… Народ разошёлся, переваривая полученные поручения, додумывая и согласовывая непонятки и детали. Возле меня задержался Чарджи. Дождался, пока последние ушли подальше, и выдал. Своё резюме.

Забавно видеть, как меняется его отношение ко мне. После гибели Любавы, убийства Володши в Янине и моего «выпрыга из-под топора», оттенки душевности, дружбы, равенства… всё больше заменяются отношениями слуга-господин. Верный, исполнительный, преданный… слуга — с одной стороны, и — добрый, благосклонный, требовательный… господин — с другой.

Это — движение его души, его собственная инициатива.

Инал ко мне в холопы набивается? И — «да», и — «нет».

Служилому, особенно — строевому человеку, нужно верить в командира. Как вера в сенсея, в гуру помогает ученику переносить тяготы собственного обучения. Укрепляет собственные силы, добавляет осмысленности жизни. Надежда на высшую внешнюю силу, на недосягаемую мудрость предводителя — делает крепче последователя. Умный ученик не ждёт, пока учитель навяжет такую веру, воспитает, внедрит в сознание — сам стремится к этому, сам желает, сам себе внушает.

Люди, в массе своей, кричат «хайль» не потому, что иначе их побьют, а от глубины души. Уверенность в мощи, в превосходстве своего вождя — укрепляет уверенность в себе.

Элементом такого самовоспитания является демонстрация постоянной готовности к исполнению приказа, безоглядной преданности. Добровольное подчёркивание подчинённости. «Самопродажа». Без денег, без ошейников. Но — всем телом, всей душой.

В Московской Руси титул «государев слуга» был ниже, чем титул «государев холоп». Просто «служить» — менее «безоглядно» и, соответственно — менее почётно, чем — «принадлежать», быть собственностью. Не человек со своими желаниями, но пёс верный с рук лизанием.

Подчинение подчёркивается, в том числе — манерами, ритуалами. Не просто головой кивнуть, а — «яволь, герр оберст». И — каблуками прищёлкнуть.

Я обращаюсь к Чарджи — по имени. Он, последние месяцы — меня титулует. Увеличивает душевную дистанцию, давит даже намёк на панибратство, на наше с ним равенство.

Не я — он.

Ему важно, чтобы в меня можно было верить.

Не мне — в меня.

«Лицом к лицу — лица не разглядеть

Большое видится на расстоянии».

Он хочет, для себя хочет, чтобы я был «большим». И для этого отходит «на расстояние».

Символ, объект поклонения, вождь — должен находиться далеко, на возвышении, в сиянии… Это нужно ему, для него самого, для укрепления его души в разъедающем болоте повседневной реальности.

Поэтому не:

— Эй ты, Ванька, слышь-ка…

А:

— Господин Воевода Всеволожский.

При том, что он старше, что его родовитость против моей ублюдочности… что он просто много опытнее… и на длинных саблях он меня почти всегда… а уж с конями…

Жалко. Что человек из моей «дружбы» всё более переходит в «мою волю». Но ему так… комфортнее. При этом он чувствует происходящие в нём изменения, и это вызывает у него раздражение. Выражающееся в сарказме в мой адрес.

Я в этом его многослойном психологическом процессе так… объект. «Тьфу! — Плевательница».

— О каких граблях речь?

— О тех самых. Орёл сизокрылый. По поднебесью ширяешься, а стрелка злокозненного не видишь.

Образная едкая фраза Резана, произнесённая тогда, после убийства Любавы, почти в этом месте, там, под обрывом.

Для нас обоих, как оказалось, её смерть… как бы это… стала сильным потрясением. Цепь событий, моих глупостей, наглостей, упрямств… приведших… к этой потере… О-ох…

Никто, кроме Чарджи, не посмел бы упомянуть Любаву. Да и ни от кого другого — я бы такого не принял. Заелдырил бы уелбантуренно по самые ноздри…

Спокойно. Вдох-выдох.

— Объясни.

— Х-ха… Ты — спас людей. Сделал благое дело. Доброе. Ты приобрёл работников и насельников. Полезное дело. Прибыльное. Но ты забыл о других. Которые видят, смотрят. Которые уверены, что имеют право…

— Проще, Чарджи. О ком ты?

— Унжамерен. Ты забрал их законную добычу. Выхватил из-под их меча. Ты для них — тать, вор. Ты убил их людей. Ты — враг, кровник. Долг крови не прощается. Они придут убивать. Не мари — тебя. Нас. Всех.

Странное ощущение. Я об этом сам думал, я его понимаю.

И — не хочу понимать.

Я с ним согласен, я ему верю.

И — не хочу верить.

Старательно закрываю глаза. Хотя меня тычут носом в «явную и неизбежную» опасность.

Не хочу! Отстаньте! У меня куча дел здесь, на Стрелке! Нужных, важных, «горящих», интересных… Думать о каких-то придурках… Тратить на них своё время, силы, внимание… Они что — не понимают?! Что я — сильнее, умнее? Что я их побью, что война со мной для них — смерть?!

Ребята, давайте жить дружно! Мы же можем торговать, общаться, ходить друг к другу в гости…

Придут. Вырежут. Выжгут. Уничтожат.

Богатый хабар, громкая слава, кровная месть… любое из трёх — достаточный аргумент. Первые два — работают, пока есть надежда на победу. Последний… — «до последнего солдата». И дальше — пока есть надежда вырастить хоть из одного мальчишки очередного, n+1 — го «солдата».

Помнится, род Фабиев, в ходе небольшой колонизаторской экспедиции в земли латинских племён, был истреблён до одного восьмилетнего мальчика.

«Около 474 г. до н. э. род Фабиев предложил сенату предпринять войну против вейентов силами одного рода, потому что, говорили они, здесь требуется скорее настойчивость, чем большие силы. Они выступили из Рима в количестве 306 воинов под рукоплескания соотечественников. После ряда успехов они попали в засаду, где и были перебиты все до одного. Но они оставили в Риме одного мальчика…».

Читая описания каких-нибудь латинских или сабинских войн, мы представляем железные римские легионы куда более поздних времён. А реально фраза:

«Тулл Гостилий в битве у Злодейского леса обрушил на центр сабинской армии свою кавалерию»,

означает примерно следующее.

Крестьянин Гостилий, вдруг оказавшийся избранным царём, воспылал честолюбием и пошёл «бить морды». Две толпы полуголых бородатых мужиков повстречались на опушке леса, долго ругались и плевались друг в друга, махали палками и железками. Тут Тулл не стерпел, заорал матерно и поскакал. Два десятка таких же деятелей, пиная пятками своих, заляпанных по самые глаза грязью, только что от сохи, лошадок, визжа и размахивая железками, но не сильно — стремян-то нет, можно слететь, поскакали следом.