Хозяйка большого дома

Бархатистая. И коротенькие волосы щекочут ладонь.

– Примеряешься?

– Опий… плохо… они не любят. – Ийлэ стиснула его виски ладонями.

Пульс у него сумасшедший. И за пульсом, за медным запахом крови слышится биение чужой жизни. Разрыв-цветок ворочается, раздирая едва-едва заросшие раны. Разворачиваются тонкие плети молодых побегов. Лопаются пузыри вакуолей, наполняя кровь ядом.

– Спи, – сказала Ийлэ, и пес тяжело вздохнул. Он стиснул зубы, чтобы не застонать от боли, привстал, точно пытался стряхнуть ее руки, но не сумел – слишком слаб был.

Покачнулся.

И лег, упершись лбом в колени Ийлэ.

– Ты… от тебя лесом пахнет, ты знала?

– Нет.

Не получалось. Разрыв-цветок, одурманенный опиумом, не спешил подчиняться. Он тянул силу, и Ийлэ ничего не оставалось, кроме как отдавать ее в отчаянной попытке хоть так утолить голод.

Она это делает не для пса.

Для себя. И для отродья, которое может спать и есть жирное козье молоко, у которого кожа сделалась розовой, как и положено младенческой коже, и на ней наметились складочки…

…ради печной трубы.

…и призрачного спокойствия, когда там, снаружи, буря.

– Лесом, – пес говорил шепотом, так тихо, что слова его Ийлэ различала с трудом, – осенним лесом… дымом… и еще грибами… паутиной…

– Паутина не пахнет.

– Ты просто не слышишь. Все в этом мире имеет свой запах. И паутина не исключение.

– И чем же она…

– Серебром. И еще утренней росой… и тобою…

– Или это я?

– Ты пахнешь паутиной? Да, немного… еще влажным деревом… и мхом… брусникой… я бруснику люблю…

– Она горькая.

– И что?

Разрыв-цветок успокаивался. Он вновь засыпал, позволяя псу дышать.

– Ничего. Просто горькая.

– И хорошо… а черника сладкая… и еще земляника… для меня лето начинается, когда земляника… любишь?

– Да… раньше…

– А теперь?

– Не знаю.

Ийлэ убрала пальцы.

Будет спать.

– И теперь любишь. Я так думаю… можно тебя попросить?

– О чем? – Ийлэ устала. Пожалуй, так она уставала прежде, когда пыталась не дать отродью умереть. И тогда этой усталости она не замечала.

– Посиди со мной…

– Я сижу…

– Вот и хорошо… сиди… я усну быстро, обещаю…

– Я все равно тебя ненавижу… всех вас…

– Пускай, – согласился пес. – Ты, главное, посиди… немного…

Глава 10

Если гостевые спальни и протапливали, то давно, и нынешнее яркое пламя не в состоянии было прогнать холод, равно как избавить комнаты от сырости.

– Боже мой, – с немалым раздражением воскликнула найо Арманди, оставшись наедине с семьей, – это же надо было до того дом запустить!

Она прошлась по бирюзовой спальне, которую прекрасно помнила, поскольку по странному совпадению – а ничем иным Маргарет сие объяснить не могла – занимала и в прежние времена, которые, однако, никак не могла назвать прекрасными.

– Ужасно! – с готовностью воскликнула Мирра. – Мы ведь ненадолго?

– Буря. – Виктор приоткрыл завесу гардин.

Бархат?

Отсыревший, потемневший, оттого и глядится уже не роскошно, но жалко. А у карниза и вовсе паутина видна. И не только у карниза.

– Виктор, я и без тебя вижу, что буря… оно и к лучшему. – Маргарет бросила перчатки на столик, а после подумала, что столик этот следовало бы сначала протереть…

И каминную полку, которую прежде украшали чудеснейшие часы с боем и те очаровательные статуэтки из бисквита [1]…

– К лучшему? – Мирра была настроена менее оптимистично.

В поместье ей не нравилось. Если поначалу матушкина задумка показалась… стоящей, то теперь Мирра засомневалась.

И он не одобрит.

Он не любил, когда его планы нарушали. Но что могла Мирра против матушки?

С другой стороны, он сам виноват, если бы сделал так, как обещал, то не было бы ни этой поездки, ни этого представления.

– Ни горничных, ни… – Мирра потерла виски, пытаясь скрыть беспокойство.

Он разозлится.

Определенно.

И накажет Мирру. Она заслужила наказание. И примет его с должной покорностью.

– Дорогая… – Маргарет произнесла это мягким тоном, который, впрочем, Мирру не обманул: характер своей матушки она знала прекрасно. Если она что задумала, то точно не свернет с пути. – …Представь, что война все еще идет…

– И горничных забрали на фронт, – продолжила мысль Нира, которая, вооружившись длинной щепкой, гоняла паука.

– Нира!

– Да, матушка?

– Будь добра, сходи на кухню… попроси молока… кипяченого молока с медом…

Выпроводила, в общем.

Нира не обиделась, она как-то с детства привыкла, что в собственной семье была лишней. Матушка любила Мирру, отец – матушку, а Нира… она просто сама по себе.

Неожиданный ребенок. Это она услышала, как мать говорила кому-то из своих многочисленных подруг, а потом добавила, что с той поры сюрпризы ненавидит.

Дверь Нира прикрыла аккуратно и, добравшись до конца коридора – шла она громко, чтобы матушка и Мирра слышали, – остановилась. Разулась. Пол был холодным, и от этого Нире становилось невыносимо грустно, как и от мысли, что дом этот никогда не будет прежним. Туфли Нира оставила в коридоре. И, вернувшись на цыпочках – она еще помнила, на какие из досок не следует наступать, – присела у двери.

– …послушай, дорогая, – с Миррой матушка всегда говорила мягко, с нежностью, которая была Нире непонятна, ведь характером сестрица обладала прескверным, – все образуется… Виктор!

– Да, дорогая?

– Ты уверен, что он умирает?

– Дорогая, я же тебе говорил.

– Скажи еще раз…

– Он умирает, – послушно повторил папа, который и в прежние времена предпочитал с матушкой не спорить, а ныне вовсе сделался тихим, печальным. Он все чаще закрывался в своем кабинете, говоря, что делами занят. Порой и ночевать там оставался.

– Ты уверен?

– Конечно, – папа произнес это со вздохом, и Нире стало жаль большого пса, который вовсе не выглядел больным и тем более умирающим.

– И сколько ему… осталось? – Нежный голос Мирры утратил прежнюю сладость.

– До весны, пожалуй, дотянет…

– До весны… – Сестрица наверняка прикидывала, дотянет ли она сама до этой весны и смерти предполагаемого супруга. – А если… если он вдруг выздоровеет?

– Исключено. В нем проросли семена разрыв-цветов. – Отец говорил глухо, тихо, и Нире пришлось напрячься, чтобы услышать.

Нет, она, конечно, знала, что подслушивать нехорошо. Но ведь интересно!

– Они уже разрывают его изнутри. А когда дозреют и дадут собственные семена…

– Мама, он так мерзко об этом говорит!

– Виктор!

– Вы же сами желали подробностей. – Кажется, впервые в голосе отца мелькнуло раздражение.

– Не таких, – отрезала мама. – Видишь, дорогая, тебе беспокоиться не о чем! Пару месяцев, и он умрет. А ты получишь усадьбу…

– Если его род…

– Виктор, не начинай!

– Я не начинаю. – Раздражение сделалось явным, и это было необычно. Нира поерзала, потому как чем дальше, тем более холодным становился пол. – У них другие законы. И усадьба эта отойдет роду, а не…

Нира представила, как отец махнул рукой. Он всегда так делал, когда у него не хватало слов. И жест этот получался вялым, как и сама рука.

– Дорогая, не слушай его. Нужно просто позаботиться о завещании, а твой папочка опять выискивает проблему на пустом месте…

– Я все равно не понимаю! Есть же Альфред…

– Альфред подождет, – жестко заметила мать.

– Но…

– Никаких «но». Этот дом не должен попасть в чужие руки…

Интересно почему? Нира подалась вперед, надеясь, что матушка расскажет.

– А подслушивать нехорошо, – сказал кто-то над самым ухом, а в следующее мгновение горячая ладонь зажала рот, хотя кричать Нира не собиралась.

Глупо кричать, когда подслушиваешь. Нира пусть и не красавицей уродилась, но уж точно не дурой.

– Тише, – велели ей и потянули от двери. – Я тебя не трону.