Подменный князь. Дилогия (СИ)

— Послушай, — сказала Любава, обращаясь к Захарии, — у тебя нет какой-нибудь еды? Потому что мы голодны и могли бы тебе заплатить.

К слову сказать, Любава с самого начала была убеждена в том, что я — богатый человек. Еще бы, она ведь зорким глазом приметила у меня массу вещей, назначения которых не понимала, но в ценности которых была абсолютно уверена. Чего стоили одни наручные часы, уж не говоря о пустой пачке сигарет «Мальборо», сумке с патронами, зажигалке…

— Еда? — рассеянно улыбнулся монах и протянул руку в сторону подступающего к реке леса. — Здесь много еды. Ягоды, грибы, корни трав, да и сама трава. Можно поймать рыбу…

Как вскоре выяснилось, никакой едой мы тут поживиться не могли. Сам Захария питался подножным кормом, а пойманную рыбу даже не готовил, а ел прямо сырой.

— А как же зимой? — поинтересовался я, когда Любава утратила всякий интерес к нашему нищему другу и отошла в сторону.

— Зимой иногда приносят, — смиренно потупившись, ответил монах. — Зимой тут без добрых людей не выжить. Прежде жил я в греческой земле, у ромеев, так там благодать, тепло. Весь год можно питаться как птице небесной.

— А в Киеве много христиан? — спросил я.

— Много, — убежденно сказал отшельник. — Еще княгиня Хельга исповедовала нашу греческую веру. А с тех пор сколько воды утекло. Сам князь Ярополк, я слышал, готовится стать христианином.

— Ну, — заметил я, — этого он, положим, уже не успеет. Не бывать Ярополку христианином.

Тут выяснилось, что не только я могу потреблять информацию и удивляться. Монах Захария потому и был отшельником, что не интересовался мирскими делами и даже бежал от них. Так, услышав сегодня утром боевую музыку с реки и шум войск, он намеренно не пошел на берег, а остался тут.

Я думал, что он огорчится моим известием о взятии Киева язычником Вольдемаром и о гибели князя Ярополка, но не тут-то было. Отшельнику это оказалось совершенно безразлично. Он для того и отшельник, чтобы думать не о Киеве, или о князе, или даже о христианстве вообще. Его интересует только спасение собственной души.

На этот раз мне самому пришлось выступить в роли человека, приносящего известия и вещающего о последних событиях.

— А кто пришел в Киев? — все-таки поинтересовался Захария. Услышав о князе Вольдемаре, он испугался.

— Теперь конец всем киевским святым, — твердо сказал он. — Кто же не знает, как этот сын Святослава относится к христианству? При Ярополке святым в Киеве жилось вольготно. У меня там остались братья.

Святыми Захария называл членов христианской общины и братьями — их же.

Как выяснилось, в Киеве имелся-таки один христианский храм, но низкий и без купола, переделанный из жилого дома. Вот почему со стороны реки он и не был виден. С единственным киевским священником, отцом Иоанном, Захария был хорошо знаком, и батюшка еженедельно по воскресным дням присылал своего дьякона Федора к отшельнику, чтобы передать святое причастие. Проблемой отшельника всегда является причастие — его может святить только священник в алтаре…

— Теперь, боюсь, уж не дождаться мне благодати такой, — заметил Захария встревоженно. — Вольдемар — ревностный идолопоклонник. Не бывать больше богослужениям под его правлением.

Пока мы разговаривали, Любава собрала в имевшуюся у отшельника корзинку ягод и, вернувшись, подсела к нам. За это время Захария успел рассказать, что родился он в деревне неподалеку от Киева, а крещение принял в Константинополе, куда попал в качестве гребца на ладье одного купца, продававшего в Византию меха и лесной мед.

— И сподобил меня Господь оказаться в монастыре, — говорил он. — Греческий монастырь на берегу теплого моря. Там телу хорошо, прелестно. Но дух мой возгорелся к Господу и возревновал о святости. Вот я и вернулся сюда, в родную землю, чтоб тут совершить подвиг.

— Какой подвиг? — сначала не понял я, но Захария строго взглянув на меня, пояснил:

— Подвиг духовный.

Именно духовным подвигом Захария называл свое отшельничество. Жить в одиночестве, без людей, без дома, в тесном дупле, питаясь собирательством. Зато ничто не отрывает от молитвы, ничто не уводит мысль от Бога, не искушает мирскими соблазнами.

— А по-славянски тебя как зовут? — вдруг спросила Любава, перебив монаха.

— Окунем, — неохотно буркнул он. — Но об этом я не помню, потому что в славянстве я умер, а во Христе воскрес как Захария, грешный и смиренный раб Божий.

— А по дому ты не тоскуешь? — снова спросила Любава с внезапно проснувшимся интересом. — У тебя ведь родители еще могут быть живы, да? Братья, сестры?

— Святые — мои братья, — отрезал монах. — Церковь — мне семья: отец, мать, братья и сестры.

— А не скучно тебе без дома, без родителей? — не унималась Любава, с жалостью смотревшая на нашего нового знакомого. — А без девушки? О женщинах ты не тоскуешь? Ты же мужчина!

Последние слова явно смутили и раздосадовали Захарию. Может быть, Любава попала в самую точку, и вопрос о женщинах действительно был для отшельника болезненным.

— Не спрашивай меня об этом, — стараясь сдержать раздражение, смиренно ответил Захария. — Есть вопросы, которые нельзя задавать, тебе это известно. Я же не спрашиваю твоего настоящего имени.

— Я бы тебе и не сказала, — с вызовом парировала Любава, но осеклась и больше с вопросами к монаху не лезла.

— А как ты тут зимой живешь? — поинтересовался я. — Холодно же.

— Костер жгу, — объяснил отшельник. — Возле костра и сплю.

— А чужие люди тебя не донимают? Сам понимаешь — воры, разбойники. Мало ли кто может прийти на свет костра.

Захария безмятежно улыбнулся.

— Воры, — сказал он. — Что же они у меня возьмут? Одежду вот эту? Я сам им отдам, если им нужно. А если убьют, то мне даже лучше будет. Разом все кончится, весь мой искус, и Господь меня, как невинно убиенного, сразу на небеса заберет.

Кажется, этот человек был искренен.

— На ночь вам тут оставаться нельзя, — строго сказал он. — И не думайте. Мне тут люди вообще не нужны, а уж женщина — тем более.

Он стыдливо потупился.

— А ты слышал нас прошлой ночью? — прямо спросил я, на что монах кивнул и, уведя взгляд в сторону, буркнул:

— Я молился, до меня не достигало.

Впрочем, судя по его покрасневшему в этот момент лицу, он был не вполне искренен и скорее, принимая желаемое за действительное, успокаивал себя.

— Если вам негде в Киеве жить, — сказал он, — то можете пойти к Федору-дьякону. Хоть он женщин тоже не принимает в доме, но ты все-таки оглашенный, — пояснил он мне. — Может быть, хоть на первое время сжалится.

* * *

Чтобы переправиться в Киев, нам пришлось украсть лодку. Множество их было привязано у дощатой пристани на нашем берегу Днепра. Видимо, смерды из расположенной здесь деревни занимались то ли рыболовством, то ли речным извозом, но количество лодок было велико.

Пользуясь тем, что напуганные нашествием жители еще не вернулись из леса к своим хозяйствам, я тщательно осмотрел доставшиеся в наше пользование плавсредства. Лодки были мелкие, почти плоскодонные, сделанные либо из тонких досок, либо долбленые. В одиночку столкнуть в воду такую колоду мне было не по силам, и я выбрал дощатую.

Погрузившись, мы поплыли к другому берегу. Помня об увиденной мною утром картине форсирования Днепра, я использовал найденный здесь же длинный шест и отталкивался им, доставая до дна. Правда, на всякий случай, взял я и весла, и правильно сделал. Оказавшись на середине реки, я вдруг почувствовал, что шест не достает до дна, и нас понесло течением.

Любава помогала мне, взяв второе весло и усиленно загребая, чтобы выправить лодку.

— А что это Захария тебе сказал насчет второго имени? — задал я вопрос. — А ты еще ответила ему, что не сказала бы… У тебя есть второе имя?

— Конечно, есть, — кивнула Любава, уже успевшая смириться с тем, что я не знаю самых элементарных вещей. — Только не второе, а первое. Второе — Любава, это для людей.