Проклятие Вальгелля. Хроники времен Основания (СИ)

— Говори, Гвен.

Ее губы распухли и чуть приоткрылись, отчего во взгляде возникло нечто детское, чего никогда не было в презрительно сощуренных глазах Гвендолен Антарей, убиравшей руку с метательного кинжала только когда надо было его выдернуть из пораженной цели.

— Я… скажите, — тут она снова запнулась, не зная, как его теперь называть. "Сьер Баллантайн" прозвучит уже смешно, а имя "Эбер" легко произносилось только в уме. Выговорить его губами, да еще ему в лицо, было совершенно невозможно. Поэтому она вывернулась, избежав прямого обращения: — Вы ведь не верите в то, что Чаша существует. Зачем же вы хотите поехать с Луйгом и Дагди…то есть… в общем, этими двумя книжниками?

— А вдруг существует? Тогда мне останется только броситься в море с таррского маяка, оттого что я был так близко к подобной силе и не мог ею воспользоваться. И потом, Гвен, мне очень хочется встряхнуться, почувствовать, как свежий ветер бьет в лицо на палубе корабля. Я долго ощущал себя деталью очень сложного механизма, в котором что-то бесконечно движется и переливается, но вместе с тем он стоит на месте и ничего не делает. Пусть даже очень важной деталью — но я так устал. Ты… подожди, это они прислали тебя уговорить меня не ехать?

— Нет, — коротко ответила Гвендолен, вытаскивая из рукава сложенный кусок пергамента. — Почитайте, это должно вам показаться важным.

— Если глаза меня не подводят, это оторванная часть той рукописи, которую я имел честь недавно читать с твоими друзьями, — Баллантайн прищурился. — Неужели они так спокойно ее тебе отдали?

— Не совсем… — Гвендолен даже почти не смутилась. В его глазах снова загорелся тот оттенок восхищенного удивления, который давал ей ощущение полета еще сильнее, чем ветер, поддерживающий ее крылья. — После трех кувшинов вина Дагадд обычно довольно крепко спит. Но мне показалось… если бы они совсем не хотели мне отдавать эту рукопись, я бы ее сюда не принесла.

— Вы ее читали. Гвендолен?

— Не успела, — ответила она честно, — я так к вам торопилась.

— Тогда давайте попробуем прочитать вместе.

Баллантайн развернул пергамент на коленях, и оба склонились над текстом, пытаясь разобрать прыгающие строчки в свете горящей над потолком кареты маленькой лампы. Эбер немного схитрил, повернув бумагу так, чтобы Гвендолен прижималась к его боку как можно сильнее, а сам он обнимал ее за плечи и чувствовал дыхание и пряди волос возле своей щеки. Но когда они преодолели первые несколько строк, древний текст снова затянул их в себя, как и в прошлый раз.

"И тогда похоронил я несчастного путника рядом со своим домом, ибо не было у меня сил и возможности отвезти его до ближайшей церкви, где бы он получил более достойное погребение. Но что-то подсказывало мне, что не был он примерным сыном Церкви нашей, а душа его уже успокоилась, если судить по умиротворенным чертам лица его. Знал я также, что не хватятся его в деревне, ибо туда он не заходил, и никто не станет подозревать меня в убиении того путника. Вначале хотел я положить чашу вместе с ним в могилу, как поступил с прочим нехитрым скарбом его. Признаюсь, что испытывал я легкий страх, глядя на предмет сей, и разные мысли приходили мне в голову: не сама ли чаша довела до недуга хранителя своего? Или является она священным предметом, принадлежащим какому-нибудь дальнему племени, и вскорости явятся за ней посланные жрецами неотвратимые убийцы? Кошмары мучили меня, и нередко сидел я без сна ночами, глядя на единственную дорогу, ведущую к моему жилью, а чаша лежала на столе предо мной.

Но время проходило спокойно, поздняя осень сменилась зимой, потом снег начал таять, и на пригорке рядом с моим домом проснулся ручей. Одновременно с этим проснулись и те странные силы, что всю зиму копились в душе моей, а теперь искали выхода.

Вначале я поймал себя на том, что думаю о жителях соседней деревни. Вернее, даже не думаю, а знаю, что с ними произошло в ближайшее время. Что старик Петер, единственный, который не слишком меня боялся и даже заходил пару раз поболтать за кружкой вина, занемог грудной болезнью, что от снега обвалилась крыша у ратуши, и что некая Тина родила тройню. Я сходил в деревню проведать Петера, и успел вовремя, чтобы дать ему нужное лекарство, иначе скопившаяся в груди гнилая кровь свела бы его в могилу. На другой день, когда он уже окреп настолько, что мог опираться спиной о подушки, я в шутку рассказал ему, сидя у его постели, что не случайно заглянул к нему домой. Зачем-то я упомянул еще про рухнувшую крышу и про ту самую плодовитую Тину — видно, бессонная ночь несколько помутила рассудок мой. Потому что ужас отразился в широко раскрытых глазах Петера.

— Ты в самом деле колдун, — только и сказал он, натянул на голову одеяло и отвернулся к стене, словно желая спрятаться.

Я поспешно ушел, пока его родня не успела взяться за дубины. Ночь я вновь провел без сна, гадая, придет ли наутро толпа жечь мой дом. Но к утру странное спокойствие накрыло мою измученную душу — я был уверен, что никто не придет. И стоило мне немного задуматься и послать мысль внутрь себя, я уже знал, отчего. Река разлилась, перекрыв единственную дорогу. И стоит ли долго повествовать вам, мои терпеливые читатели, что она вернулась обратно в русло ровно через шесть дней, как я и предчувствовал.

Да поймет меня тот, в ком не иссяк ток крови нашего рода — не восторг и не упоение своей внезапно пробуждающейся силой испытал я, а смертельную тоску Я как никогда близок был к постижению мира, чего так желал, и как никогда страшился этого. Я достал из подпола маленький сундучок, где хранились все монеты, отложенные мною на черный день, и в тот же вечер бежал к морю. В каком-то захолустном порту взошел я на борт корабля, тщетно надеясь, что в дороге, среди тряски, лишений и опасностей притихнет то ЗНАНИЕ, что росло внутри меня. Но все напрасно — на третий день путешествия я знал, какими болезнями мучается каждый на корабле, и что царит у них на душе — мрак или безотчетное веселье. На пятый день я начал чувствовать море до самого дна, легко проникая мысленным взором в сплетение водорослей, где шевелились самые диковинные морские создания, никогда не поднимавшиеся к солнцу из глубин. Когда я сошел на берег в Эбре, я знал не только то, что делается при дворе султана, но и как намереваются ответить на эбрийские интриги властители Круахана и Айны. И наконец началось самое невыносимое для меня — зная, что на одной из дорог наш караван подстерегают разбойники, я подумал о том, что им было бы правильно свернуть и отправиться другой тропой. Стоит ли говорить о том, что в тот день нам так никто и не встретился на дороге. Знание, что разбойники едва не попали в песчаную бурю, уже привычно возникло во мне, почти не задев сознания, но ночью у костра я проснулся с воплем и покрытый испариной. Я дрожал от страха, что в следующий раз буря не минует тех, кто оказался на моем пути.

Чашу я нигде не смог оставить — я в ужасе представлял себе, что ею завладеет тот, кто быстро научится употреблять ее силы во зло, или хотя бы просто на пользу себе. Я и сейчас ношу ее в холщовом мешке, притороченном к поясу под плащом. Я понемногу притерпелся к своему ЗНАНИЮ и даже научился немного гасить его, в те дни, когда оно становится совсем невыносимым — когда сильная буря на Внутреннем океане с треском разбивает несколько кораблей о скалы, или когда пожар гудит в узких улочках темного города, не оставляя запертым в домах людям надежды на спасение. Но свою собственную судьбу я сознаю не менее ясно, чем весь мир, лежащий передо мной. До конца дней мне ходить по дорогам, не задерживаясь нигде больше, чем на три дня, и везде искать человека, который задаст мне три вопроса, ни разу не попросив ничего для себя".

Эбер и Гвендолен одновременно подняли глаза от бумаги. В их зрачках постепенно таяли представившиеся картины, у каждого видимо свои.

— Не знаю, — пробормотал Баллантайн, медленно сворачивая пергамент, — смог бы я задать три правильных вопроса? Не хотеть для себя — это не так сложно. А вот слишком сильно хотеть для других — может, тоже считается? Как ты полагаешь, Гвен?