Клинопись

– В остальных тюках – то же самое? – спросил Верещагин, насупив брови.

Абдулла кивнул.

– Открывай все! – приказал Верещагин. – Кахи! – позвал он мальчика. – Скажи Антохе, пусть притащит большие весы, и сам мне понадобишься тоже: придется много записывать!..

Абдулла, ругаясь вполголоса, потрошил тюки. Верещагин дотошно проверял товар, он осматривал, ощупывал, а где нужно – пробовал на зуб. Кахи и Антоха, помощник Верещагина – долговязый увалень с широким рязанским лицом, – начисляли пошлину. Подвыпившие нукеры Абдуллы время от времени заглядывали через открытые ворота во двор; узрев бесчинства таможенника, они говорили «вай-вай!» и убирались прочь не солоно хлебавши.

Заглянув в очередной тюк, Верещагин решил, что Абдулла над ним насмехается.

– Что за черт?! – спросил он, глядя на уложенные штабелями глиняные плитки. Они были похожи на грубо изготовленную плоскую черепицу.

– Это багдадский камень, – послушно пояснил Абдулла.

Верещагин вынул из тюка первую попавшуюся плитку. Ее поверхность с одной стороны покрывали мелкие царапины – короткие черточки, которые пересекались друг с другом, образуя какие-то знаки.

«Это что – буквы? – спросил Верещагин сам себя. – Может, иероглифы?» Он поднес плитку к лицу и сдул пыль, покрывающую письмена. Странно, но когда пыли не стало, он понял, что порядок иероглифов изменился. Будто пока рассеивалось облачко серого праха, их кто-то быстро переписал.

– Что это за знаки, Абдулла?

– Ассирийская клинопись, господин капитан.

– Да? И что здесь написано?

– Не могу знать, – Абдулла пожал плечами. – Язык сей мертв давно, и даже восточные мудрецы теперь не растолкуют значений знаков. Осмелюсь предположить, что это налоговый отчет, реестр рабов, занятых на уборке урожая, запись наблюдений за погодой или перечень предметов на складах Ниневии или Аккада. Древние чиновники были не менее дотошны, чем сегодняшние слуги государства.

– Налоговый отчет? Складские списки? Неужели есть те, кто платит деньги за бесполезный багдадский камень? – спросил Верещагин, разглядывая клинопись.

– Один русский бей пожелал сложить усыпальницу из камней Древнего Востока, – пояснил Абдулла. – Бывает же!

– Бывает. Восток плохо действует на нежные умы русской аристократии, – неожиданно легко согласился Верещагин. – Вот только… знаком мне один чудесник… приноровился, каналья, прятать драгоценности в сырцовом кирпиче…

– Да? А как он их извлекал обратно? – с интересом спросил Абдулла.

– И сколько же багдадского камня ты везешь? – Верещагин не пожелал продолжать тему. Он взвесил плитку в руке, постучал по ее поверхности костяшками пальцев, понюхал. Глина есть глина, ничем другим она быть не может.

– Триста пятьдесят – четыреста штук… – пожал плечами Абдулла. – Мне за него заплатят оптом, а не по отдельности, поэтому я не потрудился сосчитать.

Тюков с плитками оказалось ровно десять.

– Отметь крестом! – приказал Верещагин Кахи. – И у себя отметь, и тюки обозначь.

Наконец он закончил осмотр товара, оставленного во дворе, и вышел на улицу. Прямо на дороге (широкой полосе утоптанного песка, присыпанного сверху морской галькой и сухими водорослями) у костра сидели шестнадцать караванщиков. Шестнадцать вооруженных ружьями и кинжалами дюжих ребят. Дубленные всеми ветрами, с лицами, покрытыми шрамами, они напоминали видом мирных торговцев не больше, чем Верещагин – Наполеона Бонапарта. Тут же стояли полукругом четыре крытые темной тканью повозки. У коновязи возле забора всхрапывали лошади, они были недовольны, что им приходится делить поилку с ослами.

– Эй, таможня! – оскалился один из караванщиков. – Садись с нами! Выпей!

– Не сейчас, ребятушки, – отмахнулся Верещагин. – Что в повозках?

Абдулла ответить не успел: Верещагин уже ковырялся в одной из них, бесцеремонно откинув полог.

Ничего, пусто. Даже немного обидно…

Заглянув в следующую, таможенник сразу же отпрянул: в лицо ему ударил поток воздуха, поднятый взмахами крыльев. Караванщики захохотали и загалдели на одном из тюркских наречий. Верещагин сплюнул и снова забрался внутрь: в этой повозке оказались клетки с павлинами.

Павлины… Как же ему нравились эти птицы! Почему-то при виде павлинов, истинных обитателей Востока, Верещагин вспоминал заснеженный Петербург и себя маленького. Давно же это было: вот он, вот молодой отец, на обоих – громоздкие шинели; отец ведет его за руку через резвящуюся на Невском вьюгу к павильону. У входа в павильон толпится народ, над дверями – яркая вывеска. Маленький Паша Верещагин читает ее по слогам: «Зве-ри-нец»…

Но не к месту предаваться воспоминаниям о зимней вьюге под белым солнцем пустыни. Верещагин подошел к третьей повозке. Она оказалась сверху донизу набитой разящим псиной тряпьем и какой-то неприглядной утварью.

– Разгрузить немедленно! На землю все! – приказал Верещагин и двинулся к последней повозке.

За ее пологом тоже оказалась куча тряпок, однако было видно, что в глубине скрывается пустота. Верещагин сбросил тряпье себе под ноги.

– Вот, драгоценный Абдулла, об этом и идет речь! Горбатого, говорят, исправит лишь могила.

В душном чреве повозки сидели, прижавшись друг к другу, пять одетых в чадру женщин.

– Откуда ясырь, Абдулла?

Караванщик невозмутимо заглянул внутрь, почесал бороденку, отвернулся.

– Это жены.

– Ты за кого меня принимаешь, пустынный орел? – рассердился Верещагин. – Я что, по-твоему, не знаю, сколько дают золотом владельцы столичных домов терпимости за восточных красавиц? Насколько в цене этот товар, пока он молод?

– Это мои жены, – повторил упрямец Абдулла.

– Понимаешь, в чем дело: я презираю рабство и работорговцев. Но больше всего мне за державу обидно – из-за твоего товара пять ни в чем не повинных русских девах лишатся работы. Выводи их сейчас же! – прикрикнул он.

Со стороны моря послышался утробный гудок. Верещагин оглянулся: к каменному языку причала подходил паром. «А если бы посудина прибыла чуть раньше? Значит, пока Абдулла заговаривал мне зубы, его люди уже провели бы женщин на корабль, – понял он. – Ай да сукины коты!»

Пять закутанных в темную ткань фигур застыли у дощатого борта повозки. В руках женщины держали узелки с нехитрыми пожитками.

– Никогда, Абдулла, никогда я еще не видел, чтобы караванщик брал с собой в путь жен, и уж тем более если он намерен идти через границу! – заявил Верещагин.

– Слышь, пропусти нас, а?

– Пропущу! Бери шербет, вино, бери треклятый багдадский камень и иди, черт с тобою! А женщины останутся в Пидженте.

– Сам захотел, да?

Верещагин хмыкнул. Одна из девиц в чадре, расшитой серебристыми слониками, в этот момент присела на корточки. Таможенник решил, что она обронила в песок что-то мелкое – монетку или фальшивый бриллиант из украшений – и сейчас станет шарить руками. Но нет: девица встала и отошла в сторону. На том месте, где она только что сидела, осталась пенистая лужа. Широкая, как Каспийское море.

Абдулла схватил Верещагина за локоть.

– Ну, выбирай: одну бери, две бери! Только остальных пропусти, да?

– Здесь таможня, а не рынок, дорогой. Но если тебе по душе торговаться, я могу позвать Краюхина. Специально для работорговцев он предлагает бесплатное повешение. И когда ты запляшешь в петле лезгинку, то поймешь, что я делал некогда выгодное предложение. В память о твоем уважаемом отце. Подумай!

– Пропусти, дорогой…

– Ты, кажется, русский язык понимаешь лучше меня. Паром отправляется из Пиджента завтра утром, так что время взвесить все «за» и «против» у тебя есть.

Верещагин отвернулся от Абдуллы и как ни в чем не бывало двинулся мимо расступившихся нукеров.

На дальней стороне улицы, у каменистого пустыря, граничащего с пустыней, возникло темное пятно. Это прокаженный дервиш застыл у въезда в Пиджент. Нищий аскет стоял, положив руку на гриву осла; казалось, он собирается присоединиться к столпотворению у главных ворот таможни. Но вот из проулка выскочила толпа голопузых мальчишек. Радостно визжа, они принялись швырять в больного старика камнями. Дервишу ничего не оставалось, кроме как отступить в пустошь.