Забава Путятична и змей Горыныч (СИ)

замуж идти не хочет.

Тот судьбу плохую пророчит

(за отказ) на всю Русь могучую:

«Спалю славну дотла! Получше ты

подумай, девица, да крепко.

Зачем тебе надо это:

ни детей, ни изб, ни пехоты,

ни рыбалки жирной, ни охоты,

а пустое выжженное поле

От татара вам мало горя?»

А пока Забава раздумывала,

ворон чёрный клюнул его,

дракона лесного за ухо:

«На тебя нашлась, то бишь, проруха —

удалой Добрынюшка едет,

буйной головушкой бредит:

– Зарублю ту ведьму или навью,

что украла племянницу княжью!»

Сощурился Горыныч, усмехнулся,

в бабу Ягу обернулся:

«Ну раз хочет Никитич бабку,

значит, с Ягушкой поладит.» —

и юркнул в тёмны леса.

А Добрыню кобыла несла

да говорила: «Чую, хозяин, я силу

нечистую, вон в том лесочке.»

– Но, пошла! – богатырь уже по кочкам

в сторонку прёт совсем другую,

не на гору Сорочинску, а в гнилую

прямо в сахалинскую долину

/где я, как писатель, сгину

и никто меня не найдёт/

вот туда-то конь Добрыню и несёт.

Глава 3. Змей Горыныч заманивает Добрыню на Сахалин

Ай леса в той долине тёмные;

ай звери по ней ходят гордые,

непокорные, на народ не похожие —

с очень гадкими рожами:

если медведь, то обязательно людоедище;

если козёл, то вреднище;

а ежели заяц с белкой,

то вред от них самый мелкий —

всю траву да орехи сожрали.

Лес голый стоит, в печали.

В эти степи богатырь и въехал.

На ветке ворон не брехал.

Народ в деревнях не баловался,

а у моря сидел и каялся:

они рыбу сетями всю вытягали,

есть стало нечего; выли теперь

и старые времена вспоминал,

о том как по морю гуляли

киты могучие, да из-за тучи

бог выглядывал робко.

– БОГатырь это! – Нет, холоп то!

– Какой такой богатырь, как наши?

– Наши то краше:

деревенски мужики

и сильны, да и умны!

– Не, тот повыше,

чуть поболее крыши!

– Врёшь, он как гора,

я видел сам богатыря!

– Да за что вы БОГАтыря ругаете?

Сами, поди, не знаете:

шеломом он достаёт до солнца могучего,

головой расшибает тучу за тучею,

ногами стоит на обоих китах,

а хвост третьего держит в руках!

Вот на третьем то киту

я с вами, братья, и плыву!

Тёрли, тёрли рыбаки

свои шапки: – Мужики,

уж больно мудрёно,

то ли врёшь нескладёно;

наш кит, получается, самый большой?

Почему ж не виден БОГатырешка твой!

– Потому БОГатырь и не виден,

народ его сильно обидел:

сидят люди на китах,

ловят рыбу всю подряд.

А тем уже кушать нечего.

Вот так с байками и предтечами

сахалинцы наши рыбачили,

но они ни ведали и ни бачили,

как история начиналась другая

про огромную рыбу-карась.

– Вот это про нас!

Но как бы мужик ни баил,

а Добрыня по небушку вдарил,

и на остров-рыбу опустился.

Народ в ужасе: – Бог воротился!

– Да не бог я, а богатырь!

– Вот мы о том и говорим:

хотим, БОГатырешка, рыбки,

а мы сами яки хилы да хлипки.

Сколько неводы наши ни бились,

они лишь тиной умылись.

Ты б пошёл, взлохматил море синее —

к брегу рыбу и прибило бы.

Вздохнул богатырь, но сделал

всё что мужланы хотели:

взбаламутил море синее,

шторм поднял, да сильно так!

Затопила волна долину:

дома затопило, овины,

медведей, белок да зайцев,

и жителей местных нанайцев.

А как волна схлынула,

так долина гнилая и вымерла,

стоит чёрная да пустая.

Никитич что делать – не знает.

Ни людей, ни рыбы, ни леса.

– Да куды ж это влез я? —

стоит, чешет «репу».

– Вляпался ты крепко! —

голос слышен с болота.

– Кому тут ещё охота?

Выходит баба Яга

(хороша иль не хороша):

– Одна я в тундре осталась;

ведь я, мужичок, не якшалась

ни людьми, ни с зверьём, ни с лесом.

А какой у тебя интерес тут?

– Я, бабулечка, тоже не сдался:

с чертями могучими дрался,

народу погубил, ой немерено!

Как жить теперя мне?

А ищу я Забаву Путятичну —

жену царскую. «Пасечник»

нашёлся на нашу «пчёлку»:

уволок её куда-то за ёлку.

Ничего ты о том не слыхала?

– А знаешь, рыцарь… да, прилетала

дева-лебедь, сидит в Озёрском,

плавает в водах холодных

моря Охотского, стонет:

то слезу, то перо уронит.

Говорит, что летать не может —

изнутри её черви гложут.

Помутнело в глазах у Добрыни:

– Ну бабка, – промолвил былинный

и бегом к Охотскому морю. —

Горе какое, горе!

Глава 4. Горыныч кидает Добрыню в море

А бабка вдруг стала змеем

полетела ещё быстрее,

села на камни прибрежные,

морду сменила на вежливую

и обернулась девушкой-птицей.

Ну как в таку не влюбиться?

Тут Никитич к брегу подходит,

глядит на деву да смотрит,

и почти зовёт её замуж:

– Ты бы это… до дому пошла бы уж,

Николаша тя ждёт, не дождётся! —

а у самого сердечечко так и бьётся.

Опустила очи дивчина:

– Ох ты, воин милый,

не люб мне боле муж любимый,

я сгораю по Добрыне!

А Добрыня, он парень честный,

но растаял при виде невесты:

губу толстую отвесил,

грех велик на чаше взвесил,

и полез с объятиями жаркими

на Забавушку. А та из жалкой

превратилась вмиг в дракона

жаром дышит, со рта вони!

– Ну, пришла, былинничек, твоя кончина! —

когтями цап и волочёт в пучину

добра молодца на свет не поглядевшего,

удалого храбреца бездетного.

И кидает змей Добрыню в море синее.

Тонет богатырь. Картина дивная

пред глазами вдруг ему открылась —

это царство подводное просилось

прямо в лёгкие богатырские,

а вокруг всё зелёное, склизкое:

чудные водоросли и рыбы,

караси-иваси, как грибы,

по дну пешеходят хвостами.

Вот они то Добрыню и подобрали

да вынесли на поверхность.

Но до брега далеко. Ай, ехал

мимо рыба-кит великан.

Взял он воеводушку, поднял,

да на спину свою забросил.

А как забросил, так загундосил:

«Гой еси, Добрынюшка победоносный,

ты избавь меня от отбросов:

на спине моей народец поселился

нехороший, дюже он расплодился,

сеет, жнёт да пашет —

кожу мою лопашит.

От боли уж жить мне тяжко.

Скинь их в море, вояшка!»