Дочка людоеда, или Приключения Недобежкина [Книга 2]

Недобежкин, может быть, впервые с того момента, как его посадили в оперативную машину, и он начал механически считать двери, которые все дальше отодвигали от него путь к свободе, почувствовал интерес к происходящему вокруг.

— Ну-ка, дай примерить твои щипчики! — юркий Шнифт весело блеснул большими стеклянными глазами, показав несколько оставшихся еще не выбитыми клыков в лихой улыбке. — Кресло гостю!

Кто-то подставил Недобежкину табурет, и несколько рук услужливо усадили на него новичка.

Шнифт встал на колено и потянул туфель с ноги бывшего аспиранта.

— Расслабься! — приказал он сначала весело, а потом теряя терпение. — Расслабься, тебе говорю.

Туфель не поддавался. Шнифт дернул раз-другой, покраснел от натуги, привстал с колена и начал тянуть изо всех сил.

— Что, никак?.. Дай-ка я!

— Отойди, Фонарь! — прикрикнул на приятеля Шнифт. — Я ему ногу из брюха выдерну, а лапти сниму. Ты что, шутить со мной вздумал, фраер? — напустился он ка Недобежкина.

Арестант по кличке Фонарь оттолкнул Шнифта и сам схватился за туфель.

— Во, гад! Приклеил ты его, что ли, к полу? Ну-ка, дай другой.

Фонарь, который был в полтора раза выше и вшестеро мощнее Шнифта, схватился за второй туфель, пытаясь оторвать его от пола, но тут произошло что-то странное — подошва словно приросла к цементной поверхности.

Фонарь оглядел камеру и, встретившись взглядом с глазами молчаливо сидевшей в дальнем углу троицы с равнодушно-зловещими лицами, обратился не то к ним, не то ко всем остальным:

— Братва! Мы с ним по-хорошему, как с порядочным, а он издевается над нами. Да я тебе ногу с корнем вырву! — крикнул верзила Недобежкину.

Фонарь присел, схватился яростно обеими руками за туфель и на три сантиметра оторвал его от пола. После чего Недобежкин, не торопясь, встал с табурета и прижал его пальцы к цементу.

Фонарь рванулся, но не смог выдернуть пальцы из-под подошвы. Он ревел, как бык, матерился, краснел от натуги, но пальцы были зажаты, как железным прессом, тощей ногой новичка. Наконец новичок приподнял ногу и, брезгливо упершись носком в грудь Фонарю, отпихнул его от себя. После чего снял предметы раздора и протянул их Шнифту.

— У тебя подушка есть?

— Есть! — отчего-то послушно отозвался Шнифт, подхватив чудо сапожно-ювелирного искусства.

— А чистый платок?

— Найду. Эй, Академик, дай-ка свой платок, — обратился обладатель стеклянных глаз к интеллигентного вида арестанту. Тот протянул ему платок.

— Накрой подушку чистым платком, а сверху поставь туфли, только запомни: если еще раз назовешь их «щипчиками», то твой друг Фонарь, когда немного подлечит руки и сделает маникюр, по моей просьбе язык у тебя вырвет через… — Недобежкин в фразе сделал паузу, обдумывая, через какое место лучше произвести намеченную операцию.

Тут двое или трое особо нервных заключенных разом бросились к Недобежкину, увлекая за собой всех обитателей камеры. Но фраер, как его называл Шнифт, что-то сделал резкое руками и ногами, и нервные арестанты, икая и вскрикивая, отлетели от новичка, падая на нары и на пол. После чего он вежливо попросил Шнифта:

— Я пойду прилягу. Ты уж, во-первых, постарайся, чтобы меня не будили — это раз, а во-вторых, смотри, чтобы «щипчики» руками не хватали, издали пусть любуются — это два, а три — это чтобы Фонарь тебе помогал вахту нести, если ты устанешь.

Недобежкин, вопреки всем правилам тюремного распорядка, запрещающим послеобеденный сон, улегся на верхние нары в углу, рядом с решеткой, заняв, по-видимому, чье-то привилегированнейшее место и уснул. Проснувшись часа через полтора, он недоуменным взором окинул камеру, потом, взглянув в стеклянные глаза одного из арестантов, свесил ноги с нар.

— Милок! — обратился он к Шнифту. — Подай-ка, пожалуйста, мои шлепанцы.

Шнифт поднес аспиранту туфли на подушечке и, недовольно сверкнув глазным стеклом, поинтересовался:

— Надеть, что ли, Ваше сиятельство?

— Если тебя это не очень затруднит, будь добр, поставь их на пол.

Недобежкин встал, надел туфли, потопал каблуками и обратился к Фонарю:

— Где у вас туалет?

Арестанты оживились.

— Где у нас Прасковья Ивановна! — заорал веселый Шнифт, — Подать сюда Прасковью Ивановну!

— Туалет! Ишь ты, чего захотел?

— Ну, фраерюга.

— Братва, да он псих контуженный.

— Вот наш туалет! — указал Шнифт из-за спины Фонаря на обшарпанный фарфоровый унитаз в углу возле двери, на котором сидел, хлопая глазами, толстый арестант, похожий на Швейка. И точно, кличка ему была Швейк.

— Швейк, покажи гостю, как пользоваться Прасковьей Ивановной.

— Вот сюда вставляете заднюю часть по большой нужде, только смотрите, чтоб ее по дороге не оприходовали наши петухи, а по маленькой — можно и вдвоем, и втроем иметь нашу Парашу.

Недобежкину было интересно наблюдать оживление, которое он внес в арестантскую жизнь. Сам себе он казался дрессировщиком, попавшим в клетку к самым свирепым хищникам. Кнутик у него был на запястье, а оловянное колечко на пальце, поэтому он продолжил игру.

— Фонарь! Надеюсь, я не ошибся, кажется, так вас величают. Вы бы соорудили ширму, пока я буду отправлять естественную потребность, а Шнифт вам поможет с другой стороны.

У дородного арестанта аж перехватило дыхание от такой наглости. Проглотив комок в горле, он выдохнул:

— Никогда Фонарь не был шестеркой, чтоб возле параши прислуживать.

— Значит, вы отказываетесь. Может, и вы, Шнифт, не пожелаете оказать благородную услугу благородному человеку? Значит, я могу и сам вам в дальнейшем не оказывать своего покровительства?

— Шнифт! Помоги гостю! — вдруг подал голос один из молчаливой троицы. — И ты, Фонарь, не кичись, — продолжал многозначительный Чусов, — Никто тебя шестеркой не считает, а помогать гостям надо, раз они стесняются незнакомого общества. Потом попривыкнут.

Шнифт и Фонарь, оглянувшись на говорившего, помялись немного и нехотя прикрыли байковыми одеялами справляющего нужду Недобежкина.

Через несколько минут Аркадий снова лежал на нарах, молча глядя в стену. В уме его проносились фантастические видения пережитого за двое суток.

Как же он дал арестовать себя, и почему, владея кольцом и кнутом, который был у него на запястье, вот уже целых три часа томился в той самой тюрьме, стены которой недавно так лихо сокрушал?

Промчавшись на золотой карете по улицам утренней Москвы, Варя с Аркадием очутились возле ее дома на Покровском бульваре. Здесь прекрасная дочка людоеда, недавно съевшая своего отца, сдерживая слезы, рассталась с аспирантом, горько сказав ему на прощание:

— Мы славно повеселились. Главное, что мне не было скучно. Если я не сойду с ума после такой веселой ночи, то мы обязательно встретимся и все обсудим.

Что мог в ответ сказать аспирант? Никакие слова, он знал, не могли оправдать его в глазах девушки.

— Да, мы славно повеселились! Я думаю, веселье ещё нескоро закончится, — отозвался он, прижав девушку к своей груди. — Прощай, Варя!

— Прощай, Аркадий! — умная девушка нашла в себе силы поцеловать молодого человека и, высвободившись из его объятий, скрылась в подъезде.

Шелковников, вместе с красноголовым петухом наблюдавший эту сцену из окна кареты, смахнув слезу, подумал:

— Надо запомнить этот эпизод для кино!

Недобежкин, вскочив на козлы, развернул карету и направил лошадей к своему дому. Движение на улицах становилось все оживленнее и это не понравилось Шелковникову, которому в голову пришла еще одна блестящая идея: выгодно пристроить вместе со шпагой и украденным венцом еще и карету с лошадьми.

— Аркадий Михайлович! Аркадий Михайлович! — заорал он, высовываясь из окна экипажа. — Нам совершенно нельзя ехать домой в карете. Это же основная улика против нас. А кони? Куда вы в своем дворе денете коней? Их же поить и кормить надо. Доверьтесь мне, я пристрою их в надежное место. Дайте я сяду на козлы. Я довезу вас до угла Новослободской и Палихи. Дальше вы пойдете домой один, а я так спрячу карету и лошадей в очень надежном месте, что их ни один мент не сыщет.