Знамение пути

одхватывали не гребень, а палку. Поэтому шерсть пёсика торчала довольно мерзкими грязно-серыми клочьями, а в глазах вместо игривого веселья застыло тоскливое ожидание очередной напасти.

Правду сказать, этих самых напастей последнее время было многовато даже для него, вовсе не избалованного. Земной мир с самого рождения был не очень-то ласков к нему, но этот мир оставался по крайней мере привычен, кобелёк знал, чего от него ждать. Хозяин Панкел был не особенно добр, однако известен до последнего чиха, да пёсик не задумывался и не знал, какие вообще хозяева бывают на свете. И вот теперь всё знакомое, незыблемое и надёжное в одночасье рухнуло, оставив его наедине с неизведанным и чужим, а потому страшным. Пёсик, выросший на деревенских задворках, оказался в лесу, куда раньше он никогда не отваживался соваться. Привыкший спать в конуре Старшего, возле косматого бока своего единственного друга, теперь он ночь напролёт торопился сквозь темноту. Его кривые короткие лапки никогда-то не обладали достаточной резвостью, а теперь одна из них, метко подбитая камнем человека в двуцветной одежде, ещё и болела, распухнув, и он совсем не мог на неё наступать…

Песчаная колея отлого спускалась к одной из бесчисленных речек, бежавших здесь из одного болота в другое и далее к сверкающим гладям Озёрного края. Вечерняя прохлада породила у речки особенно густой и плотный туман: дорога ныряла прямо в белое молоко, плывшее над водой. Позже, когда летняя жара хорошо прогреет торфяники, дорога здесь станет совсем удобной, сухой и проезжей. Но это потом, а покамест кусок дороги сам напоминал небольшое болото – поперёк пути расплылась необъятная лужа густой чёрной грязи. Кое-где отстоялись прудочки чистой воды, и там можно было от души полакать, не говоря уж про то, чтобы охладить подушечки лап, совсем стёртые и разбитые непривычно длительным бегом.

Пёсик так обрадовался возможности напиться и отдохнуть, что даже прибавил шагу, стремясь скорее к воде. Уставший бояться всего подряд, он несколько потерял бдительность, да и ветер, как нарочно, тянул не к нему, а от него… Кобелишка в ужасе присел и шарахнулся, когда впереди чавкнуло, затрещало – и, разгоняя щетинистой спиной густые пряди тумана, с лёжки у обочины малоезжей в эту пору дороги вырос огромный старый кабан.

Дворняжка как-то сразу понял, что настал его последний час. Бежать было бесполезно. Он и на четырёх-то ногах вряд ли удрал бы от разгневанного чудища, а на трёх и подавно. Стоило нечаянно опереться оземь покалеченной лапкой, и пёсик взвизгнул от боли. Кабан же был громаден, и темнота вкупе с туманом его ещё увеличивали. Он зло хрюкнул, быстро наливаясь убийственной яростью. Когда-то у него было стадо, но он уже давно покинул его, вернее, был изгнан. Его выдворили за то, что к исходу третьего десятка лет он начал выживать из ума, становясь всё более гневливым и скорым на расправу. Рано или поздно это могло оказаться опасно для стада, предпочитавшего держаться скрытно и осторожно. Понятно, кротости нрава у