Дни и ночи Невервинтера. Книга 2 (СИ)

Ниваль замолчал.

— А как ты попал к Нашеру? — Спросила Эйлин.

Он пожал плечами.

— Как обычно попадают на рыцарскую службу. Пошел в оруженосцы к одной… оригинальной личности. Испытал на своей шкуре, как боевое мастерство и рыцарский кодекс чести вбиваются плетью в спины амбициозных юнцов. И как весело проводят время некоторые рыцари и их друзья в компании молодых оруженосцев. Но я благодарен им за эту школу. Однажды ночью, лежа в холодной каморке и глотая слезы обиды, я дал себе слово, что когда-нибудь все эти гребанные аристократы будут лизать мне пятки.

— И сделал это, — тихо произнесла Эйлин.

Ниваль усмехнулся.

— Первое, что я сделал, став вторым лицом в Невервинтере — это вспомнил о своем старом добром учителе, пригласил его на вечеринку и устроил ему веселый аттракцион посвящения в рыцари. — Он вздохнул. — Мне и самому сейчас стыдно все это вспоминать. Но так хорошо, как в те минуты, я давно себя не чувствовал.

Он задумался ненадолго и сказал, словно сам себе:

— Я быстро взлетел и был еще очень молод. Я всю юность положил на то, чтобы добиться того, что сейчас имею. Закрыл душу для всего постороннего. Лишь изредка позволял себе расслабляться, но если уж делал это — то на полную катушку. И… я осознаю, насколько мстителен и тщеславен, мне и сейчас трудно контролировать все проявления своей паскудной натуры, а тогда — тем более.

— Ну, не такой уж паскудной, — возразила Эйлин, — если ты сам это признаешь. Ты же взрослый, сам понимаешь — все в твоих руках и тому подобное.

Он улыбнулся и посмотрел на нее долгим взглядом.

— И это все, что ты можешь мне сказать по итогам моей душещипательной… я хотел сказать, душеспасительной исповеди?

Эйлин пожала плечами.

— Ну, а что еще? Я, конечно, не могу успокоить тебя тем, что, мол, на твоем месте любой стал бы сволочью. Ты, судя по всему, и сам знаешь, что это не так.

Ниваль криво усмехнулся и сказал:

— Спасибо, добрая ты душа.

— На здоровье, — ответила Эйлин. — Не каждый стал бы сопротивляться судьбе хотя бы так, как это делал ты. То, чего ты достиг, вообще многим не снилось. — Она махнула рукой. — Короче, к черту эту душещи… душеспасительную философию, я уже пьяная.

Она взглянула на него и, похлопав по плечу, с сарказмом произнесла:

— Но, если ты вдруг захочешь переквалифицироваться из расчетливых гадов и пройдох в кристальные душки и, как следствие, вылетишь из Девятки — добро пожаловать в мои владения. Я тебя не брошу и не дам пропасть твоему таланту трубочиста.

— Ты не женщина, Эйлин, ты мечта, — в тон ей ответил Ниваль, подавая руку для пожатия, — и где ты раньше пропадала? Вместе мы бы…

— Так, отставить, — перебила его Эйлин. — Не смущай мою юную душу всякими мерзостями.

— Юная душа? — Хохотнул Ниваль. — А ты знаешь, что Нашер сделал меня своей правой рукой, когда мне не было и двадцати пяти лет.

Эйлин ошарашено посмотрела на него.

— Ты стал начальником Девятки в двадцать пять лет? А сейчас тебе сколько?

— Тридцать будет в марте.

— Я и не думала, что ты такой молодой.

Ниваль хмыкнул.

— Между прочим, меня посвятили в рыцари, как и тебя, в 22 года. Но своих родовых владений у меня до сих пор нет.

— А они тебе нужны? — С сомнением спросила Эйлин.

— Уже нет, — он подмигнул ей, — у меня есть невеста с приданым.

Она поднесла к его носу кукиш.

— Вот тебе приданое. Раз я выгодная невеста, то найду жениха познатнее тебя.

Они поболтали еще немного, перешучиваясь и строя предположения о возможной родословной Эйлин и о том, кто из знатных граждан Невервинтера мог бы составить ей партию. Предложенную Эйлин кандидатуру ее соседа Грейсона Ниваль отверг в нецензурных выражениях, заявив, что лучше отдаст ее в жены самому Нашеру. Вскоре оба почувствовали, что шнапс окончательно подавил их волю к сопротивлению сну и усталости. Шум снаружи стал стихать. Видимо, кентавры тоже устали праздновать. Кто-то из них, желавший уединиться со своей дамой, стал барабанить копытами по дверям сарая и громко ржать, словно позабыл, что владеет человеческим языком. Но Ниваль заорал, что помещение уже занято, и если он намерен колотить в дверь до утра, то пусть хотя бы делает это ритмично. Что-то обиженно проворчав, незадачливый влюбленный пошел искать счастья в другом месте, а Ниваль повернулся к смеющейся Эйлин и, улыбнувшись, сказал:

— По-моему, здесь стало жарко. Нам лучше лечь… на разные кровати.

Эйлин приподняла брови и игриво спросила уже совершенно непослушным языком:

— Боишься, что я с пьяных глаз опять полезу целоваться?

Ниваль ничего не ответил, лишь смерил ее мутным, блуждающим взглядом и стряхнул соломинку с ее растрепанных волос.

— И еще. Если почувствуешь, что я к тебе пристаю — сделай мне как можно больнее, хорошо?

Эйлин почесала голову.

— Ну… Это всегда пожалуйста, но…

— Прекрасно, — перебил ее Ниваль, — спокойной ночи.

Он отполз подальше и, положив под голову куртку, лег на спину, вдыхая пряный запах сена. После этого разговора в его душе что-то встало на место. Женщина выслушала его, не закатывая глаз, не выражая бурного сочувствия или отвращения. Не удивляясь. Подумаешь, жизнь, как жизнь, ничего особенного. И сейчас, чувствуя, как его расслабленное алкоголем, невесомое тело увлекает в тягучую воронку нетрезвого сна, он не боялся, что, проснувшись наутро, будет раскаиваться. Его подозрения последних недель подтвердились: в его жизни появился человек, который говорил с ним на одном языке и которому он мог доверять, как самому себе. И он даже не жалел, что это оказался не мужчина.

Глава 7

Кара приходит в себя и учиняет легкий разгром в комнате и душе Сэнда

С высоты корабли казались игрушками, расставленными на шелковой струящейся ткани игрушечного моря. Но ветер по настоящему свистел в ушах, а вечернее солнце слепило глаза. Огненно-рыжий дракон вынырнул из окрашенного розово-оранжевой пастелью облака и устремился к раскинувшейся внизу блестящей синей глади. Вот уже отчетливо стала видна серо-зеленая полоса берега, к которому он стремился, а между ним и берегом — те, кого он должен был уничтожить. Зачем, что они ему сделали — это стерлось из его памяти. Но это была его война, и он это знал. Он был рожден для нее. Горячая кровь текла по его жилам, а воздух в его легких превращался в огонь для того, чтобы он мог убивать. Он не задавался вопросом, почему так. Небо было его стихией, родным домом. Ощущение полета, свободы, легкости и бьющегося в груди восторга всегда обращались в желание уничтожить любую преграду. А они почему-то встречались ему все чаще и чаще.

Он не был злым или кровожадным. Он был просто сильным и правильным драконом. К тому же, по драконьим меркам, очень молодым. Ни дух стяжательства, ни жажда власти и могущества, ни усталость от жизни и мизантропия еще не затронули его чистую драконью душу. Зло было не в нем, а вокруг него. И постоянно угрожало ему, мешало жить, летать и дышать свободно. Поэтому он по-драконьи яростно с ним боролся. Ему даже не приходилось, как другим драконам, убеждать себя в справедливости того, что он делает. Он и так был во всем уверен и искренне убежден.

Каждый раз, когда дракону удавалось продемонстрировать свою силу и наказать тех, кто, по его мнению, этого заслуживал, он взмывал в небо с радостным криком и наслаждался тем, что мир вокруг него постепенно становится правильным, чистым и достойным его. Но вскоре и это перестало его удовлетворять. Он уже не помнил, с чего это началось, но ему вдруг показалось, что мир недостаточно благодарен ему за то, что он — такой сильный и правильный — живет в нем и делает его лучше. Шлейф страха и ненависти стал всюду преследовать его, намертво прилепившись к его крыльям. Он уже не мог понять, чьи они — чужие или его собственные. Но остановиться для того, чтобы стряхнуть с себя эту ношу, он тоже не мог. Поэтому, предпочитал просто не думать об этом.