Дни и ночи Невервинтера. Книга 2 (СИ)

— Ничего себе, что же это за мать такая…

Ниваль грустно улыбнулся.

— У моего отца был один, но великий талант — умение втереться в доверие. Женщины от него просто таяли. Не то чтобы он был бабником. Старый пройдоха искренне влюблялся в каждую, и не было такого, чтобы, влюбившись, он не добился взаимности.

— Наверное, он был красавчиком.

— Язык у него был хорошо подвешен — это точно. А о внешности можешь судить по мне — я его копия.

Эйлин хмыкнула и иронично-оценивающе взглянула на Ниваля. Зря он прибедняется. Румяное лицо — «кровь с молоком». Синие глаза, которые могут улыбаться или выглядеть детски наивными, а могут становиться проницательными, цепкими и приобретать холодный, стальной блеск. Сам он в такие моменты становится похож на добермана перед прыжком — умного, уверенного в себе зверя, за секунды решающего, как сэкономить силы, но схватить наверняка. Эту его ипостась Эйлин разгадала далеко не сразу. Потрясающая способность к перевоплощению. Красивые губы, на которых играет то добродушная, то язвительная, то любезная или холодная улыбка. А иногда они превращаются в жесткую линию. Приличная фигура, наводящая на ассоциации с тем же мускулистым и поджарым доберманом. И волосы — не какие-нибудь белесые или тускло-соломенные, а золотистые, какие нечасто можно увидеть. Еле заметные следы от оспин совсем не портят его. К тому же, их прикрывает начавшая расти светлая борода, и она ему здорово идет. Во всяком случае, с ней он выглядит на свой возраст, а ему должно быть больше тридцати, учитывая его положение. Эйлин вздохнула.

— Эх, Ниваль, Ниваль. Цены бы тебе не было…

— Что? Договаривай, не стесняйся.

Она густо покраснела, пожалев, что сболтнула лишнее. Даже это жуткое пойло для кентавров не могло заставить ее заговорить об этом. Но Ниваль и так все понял и усмехнулся.

— Так уж я устроен. Трудно сказать, чего тут больше — природы или жизненного опыта.

Эйлин поежилась.

— Я не хотела об этом говорить. Не вздумай меня обвинять. Я просто пьяная — вот и ляпаю, что попало.

Но Ниваль и не собирался ее ни в чем обвинять.

— А почему бы нам не поговорить и об этом? Я и так рассказал тебе так много, что, когда просплюсь, первым делом захочу подсыпать тебе яду в рассол.

Эйлин фыркнула.

— Вот уж не думала, что у вас в Девятке так неэлегантно расправляются с неугодными. А как же подосланные убийцы с отравленными кинжалами или пожизненное заключение в мрачное подземелье по сфабрикованному обвинению?

— Ну, ты скажешь, — развеселился Ниваль, — да меня жаба задавит убийце платить: бюджет не резиновый, а еще на старость отложить надо. А фабриковать обвинение — уволь, и так голова целыми днями пухнет. А тебя я мог бы, например, пошантажировать.

Эйлин кивнула.

— Давай, давай, и пусть Касавир тебе первому голову открутит.

Ниваль рассмеялся.

— Ну ладно. Раз уж избавиться от тебя без шума мне не светит, исповедаюсь тебе напоследок.

Он немного помолчал, собираясь с мыслями, и начал свой необычно связный для его состояния рассказ. Словно он уже давно все выстроил и разложил по полочкам в своей голове, только вот рассказать это было некому.

— Моя драгоценная матушка приехала в большой город из деревни в расчете покорить сердце если не знатного вельможи, то какого-нибудь захудалого купца. Но встретила моего отца и поверила в его россказни. Потом родился я. А потом ей надоело слушать обещания золотых гор, и она бросила нас, сказав напоследок, что была дурой, что сразу не вышла замуж за мельника. Она вернулась домой и все-таки вышла за него.

— Откуда ты знаешь?

— Когда мне было 13 лет, мне захотелось найти ее. Отцу я не сказал, куда пошел. Это было глупо, конечно, зачем ей нужна было тень из прошлого в моем лице.

— Нашел?

Ниваль кивнул.

— Угу, она жила в богатом доме мельника на окраине, у нее было двое близнецов. — Он вздохнул. — Она не могла не узнать меня, и узнала, я чувствовал это. Но сделала вид, что приняла меня за нищего, стала быстро совать какие-то деньги, еду… Я оттолкнул ее и убежал, но вернулся ночью. Чтобы поджечь дом. Я возненавидел их всех — ее, располневшую, но красивую, какой ее описывал отец, ее довольного мужа, сытых пухлых детей.

— Нужели ты сделал это?! — Прошептала Эйлин.

Он покачал головой.

— Я услышал детский плач и увидел свет в окне. Там был еще один ребенок, младенец. Она встала, чтобы покормить его. С тех пор я стал учиться контролировать свои чувства, поступки и не проявлять эмоций.

Они долго молчали. Наконец, Эйлин сказала, дотронувшись до его руки.

— Извини, я не хотела заставлять тебя вспоминать все это.

Ниваль пьяно усмехнулся и, перехватив ее руку, поцеловал ее. Его несло, и он не хотел останавливаться. Так много лет у него не было возможности хоть ненадолго стать самим собой, облегчить душу, а может, и лучше понять себя.

— Ну что ты. Вечер воспоминаний только начался. Рассказать, как мы жили с отцом? Представь, остаться одному с маленьким ребенком и не бог весть каким заработком. Но он любил меня, до обожания, этого у него было не отнять. И дал себе слово, что выйдет в люди и вырастит меня в достатке. Ему удалось устроиться бардом при дворе одного богатого вельможи. Таких, как отец, там было пруд пруди. Но вельможа скоро умер, а его вдова не смогла устоять перед папашиными чарами. Он стал ее главным бардом и прочно обосновался в ее покоях. На большее он не рассчитывал, и в дела не лез. Вдова была еще хороша собой, и отец утверждал, что любит ее и благодарен за все, что она для нас делает. Наверное, так оно и было. Подозревать этого непутевого покорителя сердец в тонком расчете — выше моего разумения. Естественно, я тоже зажил во дворце, и очень неплохо. Но чем старше я становился и чем больше понимал, тем противнее мне была мысль о том, за счет чего мы живем. А после встречи с матерью что-то во мне надломилось. Ее красивые глаза, полные руки, дородная фигура, плавные вальяжные движения, сладкий запах домашней выпечки и еще чего-то теплого и уютного, стали чудиться мне в каждой женщине. Я ненавидел их за это!

Взгляд Ниваля помрачнел, щеки запылали. Он стал шарить резкими движениями в поисках фляжки. Эйлин молча отдала ему свою, еще наполовину полную. Он поднес ее ко рту, но передумал и, отставив в сторону, взглянул ей в глаза исподлобья.

— Ты правильно делаешь, что не пытаешься успокоить меня. Я терпеть не мог, когда меня пытались «отогреть», жалели бедного сиротку, норовили приобнять, поцеловать в лобик, стянуть с меня рубашку, чтобы зашить или постирать.

Он вскинул голову.

— Мне не нужна была ничья забота, я сам мог позаботиться о себе, и хотел, чтобы отец понял это. Я всегда был рукастым и головастым пацаном, мог зарабатывать нормальным мужским трудом. Не головой, так руками. Не руками, так кулаками. Здоровый парень в большом городе всегда найдет, чем заняться. Мне было плевать, будет ли он гордиться мной. Все, чего я хотел — это чтобы он перестал носиться со мной, будто я барышня навыданье. Но… отец не понимал меня и все пытался пристроить на свой манер, чтобы я ни в чем не нуждался. Когда мне не было шестнадцати, одна из подруг его благодетельницы изъявила желание взять меня к себе «в помощники секретаря». Ты не представляешь… — Ниваль отвернулся и сглотнул, — не представляешь как я, сопляк, был этому рад. Найти применение своим мозгам, доказать отцу… До сих пор… не могу спокойно вспоминать об этом. Я думал, это мой шанс добиться!.. доказать, что я чего-то стою без его советов и протекции!..

Голос Ниваля сорвался, и он умолк. Эйлин осторожно вложила свою руку в его, и он, не поворачиваясь, пожал ее.

— Не стоило мне затевать этот разговор, — тихо сказала она.

Ниваль покачал головой и повернулся к ней.

— Я никому не рассказывал этого. Только тебе. Сам не знаю, почему. В общем, я сбежал на следующий день, решив, что больше никогда не позволю женщине прикоснуться к себе. Отцу я высказал все, что думал о нем и его образе жизни. Для него это было ударом. С тех пор мы не виделись. Последнюю весточку о нем я получил три года назад.