Зажечь солнце (СИ)

Гарольд Анкрамине молчит, а Драхомир не в силах себя заставить заговорить первым. И самое страшное — признаться, что ни капельки ему не стыдно за весь ворох проступков. Стыдно бывает тогда, когда совершенно не хочется это повторять. Но Мир понимает, что вряд ли поступил бы иначе и теперь, уже зная последствия. И пусть Гарольд — «владеющий войсками», но он-то — «драгоценный мир»… И должен поступать достойно своего имени и своего рода. Даже если никто не поймёт.

Гарольд Анкрамине — герой. И командующий той военной организацией, к которой привязан Драхомир. Гарольд — брат мужа императрицы и брат её друга. Старший из братьев Анкрамине. Он рыцарь крови императрицы. Конечно, одно его слово стоит больше, чем тысяча слов Драхомира. Конечно, стоит понимать, насколько много он — носящий титул Каратель — сделал для Интариофа. За плечами Драхомира Фольмара нет и половины тех заслуг, которые есть за плечами у Гарольда.

— Мне жаль, что всё так вышло, — пытается оправдаться Мир. — Я, право, не думал, что мой план…

На ум приходит мысль, что его никто не поймёт. Ни Каратель — милый, добрый Гарольд, что воспитывал его с самого детства, не жалея сил и нервов, — ни отец — этот могущественный человек, которому не было равных во всём Интариофе, и который с самого детства восхищал Драхомира своим могуществом, своей силой, — ни мать — эта самоотверженная женщина, чуткая и добрая…

Пощёчина. Каратель бьёт со всей силы. Не жалея. Да и можно ли было жалеть?.. Должно быть, провинность Фольмара на этот раз так велика, что даже у Гарольда сдают нервы — Драхомир никогда не мог понять, как именно его проступки оценивают.

Руки тянутся к лицу непроизвольно, закрывая от новых ударов. Нельзя было этого делать, но Драхомир делает. Это противоречило всему — герцогской выдержке, уважению, всем правилам… Стоять надо было ровно. Не пристало герцогу пытаться скрыться от заслуженного наказания. Не пристало герцогу показывать, что он чего-то боится. Не пристало герцогу чувствовать себя ниже кого-либо — даже эмира, брата мужа императрицы, даже наставника, который во всём был главнее… Не пристало герцогу… Как будто герцог имел право хоть на что-нибудь.

— Предатель! Ублюдок! Ренегат! — зло шипит Гарольд, когда наотмашь бьёт всё снова и снова.

По рукам, закрывающим лицо, по плечам… Довольно больно, но при этом вполне терпимо. С регенерацией Мира даже синяков завтра не останется. Ни на плечах, ни на руках, ни на лице… Это кажется куда более унизительным, чем если бы Гарольд приказал выпороть его на площади. Словно Драхомир не заслуживает даже того, чтобы к нему относились серьёзно, чтобы к его проступкам относились серьёзно.

Каждый новый удар лишь обостряет это чувство стыда. Каратель даже не потребовал снять рубашку перед этой унизительной экзекуцией. Он ничего не потребовал. Ничего. И не стал говорить о проступке, не стал объяснять, как это обыкновенно бывало. Гарольд просто был в ярости.

Каждый новый удар заставляет сжаться. Потеряться под напором это испепеляющей ярости, которая накрыла Анкрамине с головой. Забыть про герцогскую выдержку, про пресловутую астарнскую гордость, про величие Киндеирна. И сжаться, спрятаться, закрыться от ударов и жестоких слов. Забыться… Прокричать Гарольду вслед самые жестокие слова, которые только придут на ум, закрыться от новых тычков и оплеух и высказать всё, что Драхомир думает об этих глупых приказах.

С каждым новым ударом его раскаяние тает всё сильнее, растворяясь в иллюзорной дымке воспоминаний.

Вместо раскаяния приходит лишь самоуверенная гордость от его — Драхомира — проступка.

Каратель выходит из комнаты столь стремительно, что Мир не успевает даже сообразить, что удары прекратились. Осознание этого факта приходит секунд пятнадцать спустя — когда дверь захлопывается. И Фольмар обессиленно опускается на колени, так и не убирая ладони от своего лица.

Завтра не останется даже синяков. На Мире всё заживает, как на собаке. Самые сильные раны исчезают сами собой за несколько суток. А уж синяки… Гарольд не пускал в ход ни проклятий, ни каких-либо заклинаний — а уж просто механические повреждения заживают на Драхомире ещё быстрее.

Останутся лишь слова… Предатель. Ублюдок. Ренегат. И ничего, кроме слов.

Ренегат… Так Каратель однажды уже называл его. Давно. Драхомир толком не помнит свою провинность в тот день — кажется, он был ещё слишком юн, чтобы задумываться о том, что творит. Только слова Гарольда поразили его. Мир до сих пор помнит свой шок от этих слов в тот день. Только вот теперь его ренегатом и предателем считают все. И нельзя забыть об этом, списав всё на вспыльчивость Анкрамине.

Драхомир не может толком понять, чем он в этот раз заслужил подобное оскорбление. В конце концов, Кайл не был ни осведомителем, ни перебежчиком — он был просто очень жестоким командующим вражеской армии. Быть может, он заслуживал суда. Но разве Киндеирну не позволено самому судить? Почему его сын не имеет права вынести приговор самостоятельно? Интариофу станет только легче от того, что такой ужасный человек не будет ходить по нему.

Интариофу станет только лучше. Так почему же Драхомир «предатель», если мир только выигрывает от его авантюр? Так почему же товарищи смотрели на него с таким упрёком, а в глазах Гарольда плескалась ярость? Так почему же все считали своим долгом заставить Мира раскаиваться? Подумаешь — полковник Кайл! Велика важность! Подумаешь — любимец Сибиллы Изидор! Великая княжна далеко не так сильна, как кажется. Она просто женщина — воинственная, непреклонная, но… В общем-то, обыкновенная — в таком случае куда больше следовало бояться царевну Варвару с её научными экспериментами или госпожу Меррон с её теориями, или тётю Равенну, или Ветту Певн… Ту Ветту Певн, что была женой племянника Сибиллы. Ту Ветту, что убила мужа и почти нагая вышла к вражеской армии — навстречу Киндеирну. Драхомир однажды видел Ветту. Крепкая, выносливая, скорая на гнев и на расправу, красотой подобная языческой богине — военными победами Певны обязаны ей столь же сильно, как дипломатическими Милвену. Быть может, она куда больше заслуживала этот ореол страшных легенд, нежели Сибилла?

Если так подумать, бояться стоило слишком многих. Так что страх терял свою силу — когда его слишком много, он перестаёт быть чем-то, что удерживает от глупостей, становится тем, что только разжигает азарт. Пропадает весь смысл страха, если бояться слишком многого.

Сибилла была просто великой княжной. Красивой, обаятельной, упрямой, по-изидорски злопамятной, но в конечном счёте она была обычной. Просто женщиной. Хрупкой, болезненно самолюбивой и гордой… В ней не было того первородного безумия, присущего Варваре, Меррон, Равенне или Ветте. Её глаза не горели тем тёмным огнём смерти и упоения этой смертью, наслаждения страданиями, безудержного любопытства к гибели. Она хотела власти — как многие. И поэтому её можно было понять.

Конечно, Сибилла была опасна, но… А кто нынче не опасен? И всё же, она не была той, кого следовало бояться.

Наверное, единственное, с чем Мир может вполне спокойно согласиться из слов Гарольда, то это то, что он ублюдок. Ублюдком его звали все. Драхомир порой думал — из-за характера или из-за третьей жены отца, что родила его? Елизавета Фольмар — известнейшая проститутка и авантюристка из Города Пороков! А он — её сын. Разве может у такой женщины родиться хороший ребёнок? Пусть отец и обвенчался с Лизкой Фольмар, все считали Мира обыкновенным бастардом. Несмотря на все попытки леди Марии дать пасынку должное воспитание и образование.

Смех разрезает тишину, словно нож, который режет масло. Нелепый смех, что рвётся из неведомых Миру глубин его сердца. Фольмар едва ли может объяснить, почему ему так сильно хочется хохотать — над всем, что произошло в этот день, над своей жизнью, над гневом Гарольда, над неизбежным недовольством отца, над своими страхами…

Потому что в голове пульсирует лишь одна-единственная мысль: самое страшное чудовище здесь он сам.