Лиловый (I) (СИ)

И тогда они условились, что направятся восточной дорогой, как можно ближе к берегу Внутреннего моря, с той стороны и обойдут Тейшарк. Сунгай признался, что бывал в тех местах всего лишь пару раз, но все равно согласился вести отряд. И теперь он ехал, глядя перед собой, а Хамсин снова улетела на разведку.

Серое небо тускло озаряло их призрачным светом.

***

Зал трактира был окутан приятным полумраком: добрая половина свечей в чашках была погашена, и горели только некоторые, освещая силуэты посетителей. Кто-то сидел за столиками, кто-то ходил туда и обратно, но он не слышал их голосов, ничего, в ушах стояла абсолютная тишина. Это отчего-то не удивило его, будто так и было надо.

Он сидел один и знал, что сидит на мягкой подушке, а поверхность столика, должно быть, наощупь чуть шершавая и теплая, но ощущений никаких не было. Перед ним стояла пиала, в которой, наверное, был арак. Все это было так хорошо знакомо и привычно и не вызывало у него никаких вопросов. Так и надо.

А потом чья-то тень скользнула мимо него сзади, и за его столик опустился другой посетитель; он поднял взгляд и обомлел.

Красивее женщин он еще не видел за всю свою жизнь, наверное, сколько бы ни скитался по Саиду, а скитался немало. У нее были большие и выразительные черные глаза. Она была одета в роскошное шелковое платье, а на ее голове лежал украшенный золотыми монетками платок, похожий на мауд маарри, только куда нарядней. Из-под платка виднелись ее распущенные гладкие волосы.

Он хотел что-то сказать ей, должен был сказать: он никогда не лез в карман за словом, особенно если перед ним была красивая женщина, но отчего-то время шло, а он сидел, смотрел на ее пухлые ярко-алые губы и молчал.

До чего же ты смешон, вдруг сказала она... нет, не сказала: губы ее не шевелились, и голос был бестелесным, звучал сразу в его сознании, минуя уши. Он напрягся, чувствуя уже, что что-то не так, но еще не понимая, что именно. В былые времена Одаренные шести богов имели право владеть любой понравившейся женщиной, а теперь ты хочешь получить одну и не смеешь даже предъявить свое право на нее.

-- Не знаю, кто тебе такое нарассказывал про былые времена, -- осторожно ответил Элизбар, -- но я тебе скажу, женщины -- это не вещи, чтобы владеть ими. А что до моих отношений с Лейлой, они тебя не касаются. Кто ты вообще такая?

Смех. Только лицо этой женщины осталось неподвижным, и черные глаза по-прежнему без улыбки смотрели на него. Элизбар почувствовал себя так, будто что-то должен срочно вспомнить и не может.

Как на подбор, снова прозвучал бесплотный голос, один глупее другого. И ты ничем не лучше, Одаренный Ансари. Как будто вы сможете одолеть темного бога!

Он окаменел.

Вы будете уничтожены, добавил голос. По одному, сначала мои слуги перебьют всех, кто близок вам, и эту женщину тоже. Я позабочусь о том, чтобы она погибла на твоих глазах, чтоб ты до самого последнего момента мог видеть ту, которую так желаешь получить. А потом я доберусь и до вас. ...Да, быть может, ты предпочтешь убить ее собственными руками, Одаренный Ансари?

-- Заткнись, -- чувствуя, как гнев охватывает его, выдохнул Элизбар. -- Заткнись и убирайся. Что бы ты ни говорил мне, я не поддамся тебе. И не надейся, что я позволю тебе причинить ей вред. Никогда!

Что это, ты напуган? Голос стал вкрадчивым. Давай, Одаренный Ансари, проснись в холодном поту, помни: все вы уязвимы перед темным богом, все рано или поздно подчинитесь моей воле.

Фигура женщины по-прежнему сидела перед ним, но застыла, словно статуя: это была не настоящая женщина, и Элизбар уже знал. Это сон. Всего лишь сон... надо проснуться. Надо...

Он отчаянно попытался встать с места, убежать прочь; ноги не слушались его, да и были они вообще?.. Он не ощущал своего тела. Тихий смех снова звучал в голове, холодный смех существа, которое не было ни мужчиной, ни женщиной, бесплотного духа, но тем не менее опасного.

Быть может, именно острое чувство опасности, вспыхнувшее в нем, и сыграло свою роль: Элизбар резко дернулся и открыл глаза, стукнувшись обо что-то локтем.

Вокруг стояла тишина, но совсем не такая пугающая, как во сне. Еле слышно шебуршал ветер, гонявший по хамаде песок и мелкие камушки, и изредка разносился по пустыне треск не выдержавших сильного перепада температуры скал. То переступит с ноги на ногу сонная лошадь, то пошевелится во сне кто-то из людей; свои звуки издавало и пламя, которому сидевший на карауле Острон скармливал сухие веточки горады.

Они вставали лагерем уже в пятый раз, за это время успев проехать немалое расстояние по южной части Саида, омертвелой и пугающей; несколько раз на них нападали одержимые, но все это были жалкие небольшие кучки безумцев, не идущие ни в какое сравнение с той толпой их, которую они разбили в первый же день. Ни единого марида, не говоря уж о долгарах, с ними не было. Сунгай как-то высказал опасение, что слуги темного бога еще покажут себя, заманив Одаренных вглубь подвластных им земель, туда, где влияние их господина сильнее.

Элизбар, которому стало холодно, приподнялся на своем месте и оглянулся. Все было спокойно; еще шестеро стражей из числа подчиненных Алии несли караул на краю лагеря, как и договаривались: шесть-восемь обычных воинов стоят на страже вокруг стоянки, а один из пятерых Одаренных непременно сидит у костра. Острон и Сунгай обычно оставались сидеть в одиночку, тогда как с остальными обычно сидел или Исан, чувствующий врага на расстоянии, или один из двоих Северных стражей, у которых был талант чуять маридов.

Острон заметил движение в стороне от костра и повернул голову. Элизбар поежился, потом все же встал и подошел к молодому нари, понимая, что должен рассказать о своем сне.

-- Все в порядке? -- тот будто почувствовал неладное.

-- Он разговаривал со мной во сне, -- хрипло ответил ассахан. Пламя испускало приятное живое тепло, согревая его, и понемногу становилось как-то легче.

Острон нахмурился, глядя на танцующие язычки огня.

-- Теперь и ты... -- пробормотал он. -- Остался один лишь Ханса. Боги милостивые... он действительно обратил на нас все свое внимание. Боюсь, дальше будет только хуже.

Элизбар настороженно оглянулся.

-- Даже мы, Одаренные, можем слышать его. Острон, не значит ли это, что другие в еще большей опасности?

Тишина. Смуглое лицо Острона потемнело, и свет костра заливал его щеки темно-багровым.

-- Возможно, -- глухо сказал он. -- Но ведь все мы знали, на что идем.

Взгляд Элизбара отыскал Сафир, спавшую неподалеку от костра головой на снятом с лошади седле. Если с этой женщиной что-нибудь случится...

Он совсем не был уверен, что Острон справится с этим.

***

Сухой холодный ветер поднялся рано утром и с рассветом стал теплеть, пока совсем не раскалился, и лошади то и дело недовольно фыркали, когда опять ветром поднимало песок и швыряло в глаза путникам. Хамада тянулась на протяжении нескольких сотен фарсангов, и за все это время им не встретилось ни единого безумца; Сунгай становился все беспокойней и беспокойней, мрачно хмурился по вечерам, то и дело отправлял Хамсин на разведку, потом к нему стали иногда прилетать и другие птицы, то ли спасенные им от воли темного бога, то ли уцелевшие в захваченном врагом южном Саиде.

То утро ничем не отличалось от трех предыдущих, восходящее солнце окрасило выщербленные камни во все оттенки красного, и конские копыта звонко цокали по хамаде, когда отряд снова тронулся в путь. У Острона под глазами залегли глубокие тени: этой ночью он очень дурно спал, ворочался во сне и поднялся задолго до рассвета. Элизбар, косившийся на него, был уверен: темный бог говорил с нари, но о чем, он не знал. Хмурым был и Сунгай, но Сунгай всегда в последнее время хмурился, и не поймешь, то ли опять ему снится пугающий козодой с бездонными черными глазами, то ли просто джейфар нервничает из-за предстоящих опасностей. Северные стражи были с вечера будто встревожены чем-то, все переговаривались друг с другом, но никто Одаренным ничего не сказал, и Острон решил, что это их дело, не стал их спрашивать. Алия наутро оседлала своего жеребца, как обычно, и ее длинное лицо было похоже на лицо каменной статуи, -- пока она не закрыла его маудом, оставив одни глаза. Леарза ехал рядом с Бел-Хаддатом и вполголоса переговаривался с ним о чем-то, скорее всего, о клинках: ведь Ворон по-прежнему обучал молодого китаба фехтовать. У самого Бел-Хаддата, между прочим, на поясе теперь помимо привычной уже кваддары висел и ятаган, и Острон лично убедился, что верхом на лошади тот предпочитает использовать кривой меч, которым так удобно рубить из седла.