Лоза Шерена. Братья. Часть первая (СИ)

Рэми прикусил губу, не пытаясь вмешаться. И уже не тянулся за другими амулетами, лишь плавился в волнах горечи. Он понимал. Он тоже совсем недавно давил в себе проблески силы, гнал из души Аши и так боялся, боги, как же боялся, кому-то навредить своей магией! А теперь? Теперь все изменилось. И Аши стал лучшим другом, тем, кто отозвался на горечь, укрыл черными крыльями. И шептал едва слышно…

Слушай… слушай же…

— Что ты на меня смотришь? Почему ты так на меня смотришь? — горько смеялся Урий. — Она умирала, я помог. До сих пор в ушах стоит ее протяжный крик. Не дает спать ночами, а тогда... я и вовсе с ума сошел. Бежал из дома, проклял все на свете, а в особенности — цех целителей. И того «целителя», которому я сам, этими вот руками, отдал последние деньги.

— Урий, — прошептал Рэми, впервые назвал учителя по имени, подкрепил слова магией, утишая чужую боль. — Видят боги, мне так жаль…

— Я ходил по лесам, прятался в болотах, как зверь, выл, медленно сходя с ума. Каждый миг ожидая зова. Даже жаждал его, потому что сам умереть не мог, так хоть бы другие помогли...

Он замолчал на миг, и на этот раз меж его пальцев потек металл. А Рэми, ошеломленный и взволнованный, сидел неподвижно, боясь прервать столь неожиданный поток слов. Скрипнула за стеной колодезная цепь, тяфкнул отрывисто пес, и учитель вдруг показался другим… таким живым. И близким. И захотелось, до боли захотелось помочь, успокоить. Но Рэми не знал как. И даже сила целителя судеб не помогала, молчала, будто уговаривала не вмешиваться. Дослушать.

А перед глазами кутался в вязь тумана предрассветный сосняк. И замер в сером мареве несуразный косоногий мальчишка, упал вдруг коленями в лесной мох. Рэми будто был там. Будто стоял рядом, видел, как дрожат хрупкие плечи, как рвется из горла мальчишки то ли плач, то ли вой… и сам хотел выть от беспомощности. Он ничем не мог помочь… Опять. Ничем. Не мог. Помочь! Боги…

— Меня нашел братишка, — продрался через власть видения бесцветный голос Урия, — ему тогда всего семь зим было. И просветил — жрец смерти на мать мою посмотрел, головой покачал и никому ничего не сказал... Сам тело омыл, сам завернул в саван, так и зарыли. Никто и не узнал. А жрец братишку в сенях отловил и шепнул — чтоб я вернулся. Сам. И к нему пришел. Только как я мог-то?

Не мог. Рэми тоже, наверное, бы не смог… И вновь перед глазами плывет, а в горле першит… проклятый дар сочится сквозь кожу и несет новое видение…

И вновь лес, родной и ласковый к чужому заклинателю, наполненный светом, с золотящимися паутинами и начинающими ронять листья березами. А в лесу, такой неправильный, такой чужой — тот же худой, кривенький мальчишка. Взгляд затравленного зверя, размазанные по грязным щекам дорожки слез и душившая, бьющая из взгляда боль с ненавистью. И вновь хлопнули за спиной крылья Аши, а сила целителя судеб, ласковая, теперь такая близкая, окутала душу теплым коконом. Аши успокаивал. Аши душил бьющее изнутри сочувствие…

Рэми знал, что это прошлое. И что там ничего не исправишь, зато можно исправить другое… и что надо всего лишь слушать, слушать… и глушить горечь видений.

«Хорошо, молодец», — прошелестел внутри голос Аши.

— Только как я мог вернуться, а? — продолжил Урий, и Рэми на этот раз полностью выскользнул из видения, слил свою душу с душой Аши, привычно почувствовал, как потекла по венам сила, увидел, как вспыхнули и потухли в одно мгновение нити судьбы. И вдруг начал видеть иначе: ясно и спокойно.

— Нет, я, вернулся, но к жрецу не пошел. Я к целителишке тому пошел. И спалил. Заживо. На этот раз — нарочно, а он даже сопротивляться не мог — не было в нем силы. Одна только дурь была, слышишь! И папочка — старейшина. Все! Что, Рэми, теперь и тебе тошно стало?

Ночь. Темная, беззвездная. А в ночи, алым одеялом — стена огня. Плавятся стекла огромного дома, обугливаются на глазах стены, суетливыми муравьями выбегают из дома люди. Челядь. Челядь-то что ему сделала? И застыл на пригорке все тот же мальчишка, темная, уродливая тень на фоне проклятого дома. А там, внутри, корчится, связанная магией по рукам и ногам, чужая душа. И на уродливом лице мальчика столько восторга и радости, что оно стало даже как-то прекрасным… той самой демонической красотой, от которой по коже дрожь, а по позвоночнику — холод…

Рэми отшатнулся, чуть не упав со стула. Но ответить то, что от него ждали, все же сумел:

— Нет. Продолжай…

— А потом я решил, что все кончено. И жизнь моя — кончена. И сопротивляться тому не думал. Сел на пол у кровати и ждал. Жреца смерти. Тот явился быстро, солнце взойти не успело. И, знаешь, что он сделал? Сдал меня дозору? Как же! Денег дал и в столицу отправил. С письмом…

Рэми, стремясь чем-то занять руки, взялся за новые амулеты. Вздрогнул, вложил в глупую игрушку, пожалуй, слишком много магии, бросил ее на стол, и, не выдержав, встал и подошел к окну. А там, за прозрачной, отражающий тени света, преградой, подглядывали звезды сквозь ветви яблонь. Белел в полумраке снег… глубокий и почти нетронутый, с пятнами собачьих следов да точками от сорвавшихся с яблонь капель. Покой… покой дарованный богами там, за окном, и огонь чужой горечи внутри. Тошно как…

— Здесь все оказалось иначе, — говорил за спиной Урий. — И мой дар никому не мешал, и учителя нашлись, даже слово «убийца» их не остановило. Понемногу я и семью сюда перевез, как человек зажил, да и страх забыл... только вот цех целителей ненавидел все так же сильно. Потому что не лечили они, только золото брали. И нам бы, темным, радоваться — да магия исцеления, она же больно хитрая. Даже нам неподвластная.

Неподвластная? А вот у Рэми получалось… как и у виссавийцев, почему? До боли прикусив губу, он смотрел в окно, на тени собак у забора, на скатывающуюся к крышам домов полную луну, на глубокое, как вода в лесном озере, густо-синее небо. И слушал, слушал, впитывал каждое слово.

— Люди умирали, один за другим, богатые ли, бедные ли, а цех целителей жировал. Жить-то всем хочется. И что б любимые жили — тоже хочется. Вот люди и платили... а куда ж денешься?

Неправильно это… запах трав в их лесном доме. Мягкий голос матери, когда она склонялась над больным, терпкий аромат зелий… у мамы ведь тоже получалось, может хуже, чем у виссавийцев, но все же... И никогда она не брала больше, чем люди хотели давать. Давали же… и молоко приносили под дверь, и только снесенные яйца, и еще мягкие и белые внутри орехи: если захочешь отблагодарить, найдешь же чем, даже если дома не всегда богато.

Некоторое время Урий молчал, а потом продолжил.

— И я успокоился, пока не заболел братишка. Метался в кровати, исходил кровавым потом. Все простыни алыми были... а в доме воняло гнилью. И кричал он так страшно... а целители... только руками разводили. Серебро брали, а помочь, сволочи, опять не могли. И магия моя, сила моя — не могла... Знаешь, что это такое — смотреть на любимого человека, видеть, как он страдает, и быть бессильным?

Рэми знал, но опять промолчал, скользя взглядом по темным крышам. Этот мир недобрый, вкус отчаянной беспомощности знаком тут каждому.

— Ничего ты не знаешь... Желая спасти брата, я сделал нечто… о чем жалею до сих пор, и, что самое страшное, сделал это зря. Не помогло.

Сказанное удивило. И Рэми даже обернулся, чтобы уточнить, что именно сделал Урий, но учитель уже продолжил:

— А чуть позднее прибыли послы ларийцев. А вместе с ними — столь редкий тут тогда виссавиец. Странный такой. Тонкий, как тростиночка, лицо все время какой-то тряпкой закрывал, будто солнца боялся. Поговаривали, что урод он, безумный. Может, и безумный, но брат мой умирал. А по городу ходили дивные слухи, мол, умеет виссавиец исцелять, да так, как нашим «целителям» и не снилось, вот я и не выдержал. Братишку в одеяло завернул, взял пару верных слуг и понес к тому целителю.